Из угла позвали:
— Товарищ капитан! Вас к телефону!
Логунов тяжело поднялся, некоторое время стоял, покачиваясь, затем пошел, держась одной рукой за стену. Слышно было, как он говорит короткими фразами:
— Да, держимся. Подполковник? Здесь подполковник. Есть! Есть! Есть!
Вернулся к Матову, сел, заговорил, но не как всегда, а с большими паузами, точно ему что-то мешало:
— Вас спрашивали… Сам Чуйков… беспокоится. Велено вам вернуться… в штаб… армии. Сейчас к нам… пополнение… подбросят, обед… обещали… принести. Еще поживем. Так и передайте… своему начальству… в Генштабе: Сталинград стоит и стоять будет… до конца.
— Как вы себя чувствуете, капитан? — спросил Матов, заглядывая в глаза Логунову.
— Нормально… Вернее, почти нормально… Идите, подполковник… пока тихо. А то опять… начнется — не выберетесь. — И крикнул в темноту: — Мамедов!
Из серой дымки показался младший сержант Мамедов, остановился в двух шагах.
— Вот что, Мамедов, проводи подполковника до штаба дивизии. Скажи там… Впрочем, ладно, ничего не говори… Приведешь сюда пополнение и… и обед… чего-нибудь горячего… люди давно не ели горячего.
Матов встал, протянул руку, капитан свою, поднялся на ноги, не выпуская руки Матова.
— Ну, как говорится, до встречи в Берлине.
— Договорились, — и Матов, тиснув руку Логунова, повернулся и пошел вслед за Мамедовым.
— Подождите немного, товарищ подполковник, — попросил адъютант командующего Шестьдесят второй армией. — Командующий занят…
В это мгновение дверь «кабинета» командующего с треском распахнулась, и на пороге возникла полусогнутая фигура в офицерской шинели, но без шапки. Офицер пятился, мелко перебирая ногами, прижимая к бедрам руки, а над ним возвышался генерал Чуйков, мелькали его кулаки.
— Я тебя, сволочь, под трибунал отдам! Собственной рукой застрелю! — кричал Чуйков, нанося удары по голове офицера. Увидев Матова, Чуйков остановился, вскрикнул: — Пшел вон, с-скотина! — и скрылся за дверью.
Офицер повернулся разбитым лицом к Матову, покривился и бросился вон из штаба.
Матова эта картина потрясла до такой степени, что он как стоял возле стола дежурного, так и остался стоять, не зная, оставаться или уйти.
Адъютант командующего бросился к двери, открыл ее, заглянул, протиснулся внутрь, будто что-то мешало открыть дверь пошире. Через пару минут вернулся, произнес извиняющимся тоном:
— Командующий просит вас, товарищ подполковник.
Матов вошел, начал докладывать, но Чуйков, стоящий возле стола, махнул рукой, произнес:
— Мне уже доложили. Говорят, стреляли из пулемета?
— Пришлось, товарищ генерал.
— А я вот… — начал Чуйков, разглядывая в кровь сбитые костяшки пальцев, и замолчал. Торопливо затянувшись дымом папиросы и выдохнув его, продолжил: — Одни воюют умно, изобретательно, дорожат своими людьми, другие кладут их в лобовых атаках… Видели? — спросил, уставившись жгучими глазами из-под лохматых бровей.
— Видел.
— Командира батальона ранили, а его зам… вот этот вот самый, что вы видели… Скотина! Сволочь! Бросил людей на немецкие пулеметы, а сам… сам не пошел, сам, гнида поганая, остался в укрытии! — и вот результат: из ста тридцати человек батальона в живых осталось пятьдесят два. И набрался наглости докладывать, что приказ командования на овладение развалинами дома выполнен. — Помолчал, задавил окурок, бросил, глядя в сторону: — Вот… сорвался! Да и как тут не сорвешься? — Спросил: — Будете докладывать?
— О чем?
— Действительно, о чем тут докладывать? — проворчал Чуйков. И тут же совсем другим тоном: — Если хотите в Шестьдесят четвертую, то сейчас самое удобное время… пока не рассвело. — И посмотрел вприщур на Матова.
— Разрешить идти, товарищ генерал?
— Идите, подполковник! Идите. С левого берега уже звонили, о вас спрашивали… Беспокоятся.
Матов повернулся кругом и вышел из «кабинета». В «предбаннике» пожал руки адъютанту командующего и дежурному офицеру по штабу армии. Тот сообщил, что проводник ждет подполковника на берегу.
А на берегу стояла группа солдат вокруг кого-то, кто лежал, раскинув руки и ноги. Люди стояли, смотрели на лежащего, и — странно! — никто не снял шапки.
