Восторг, порожденный в Озмонде успехом и, безусловно, горевший в нем сейчас ярким пламенем, казался на удивление бездымным для такого ослепительного огня. Довольство жизнью никогда не проявлялось у Озмонда в грубой форме, волнение у этого безупречно владевшего собой человека было, по существу, не чем иным, как торжеством самообладания. Но именно подобный душевный механизм делал Озмонда прекрасным возлюбленным, вид у него неизменно был такой, будто он сражен, повержен ниц. Он никогда, как я уже сказал, не забывался, и оттого никогда не забывал быть изящным и нежным, казаться – что, право же, не составляло труда – потерявшим голову, поглощенным одним лишь чувством. Озмонд был чрезвычайно доволен своей избранницей: мадам Мерль сделала ему бесценный подарок. Всегда видеть возле себя существо с возвышенной душой, настроенной мягко и созвучно, – ну что может сравниться с этим? Ибо кого же, как не его, будет услаждать созвучная мягкость, а все порывы высокой души достанутся обществу, готовому преклоняться перед любым проявлением превосходства. Может ли у повседневной подруги быть дар более счастливый, чем слитый с пылким воображением живой ум, избавляющий вас от повторений, отражающий вашу мысль на своей блестящей изысканной поверхности? Озмонд терпеть не мог, когда мысли его воспроизводили слово в слово, – в чужих устах они звучали так плоско, так избито. Куда приятнее, если мысли ваши в чужих устах вновь обретают свежесть, как, например, «слова», когда они положены на музыку. Озмонд не желал бы видеть возле себя тупую жену, самовлюбленность никогда не проявлялась у него в такой грубой форме; ум его избранницы должен быть не глиняным, а серебряным блюдом, куда он поместит спелые плоды, которым это блюдо послужит к украшению. Так что разговор станет для него отныне чем-то вроде дежурного десерта. Озмонд обнаружил в Изабелле серебро самого высокого достоинства: стоило только костяшкой пальца легонько постучать по ее воображению – и раздавался серебряный звон. Хотя Озмонду никто ничего не говорил, он прекрасно знал, что родные его невесты смотрят на предстоящий брак весьма неблагосклонно, но он с первого же дня обращался с Изабеллой как с лицом совершенно независимым и потому не считал нужным выражать по этому поводу свои сожаления. Тем не менее как-то утром он безо всяких предисловий сказал:
– Им не по вкусу, что в имущественном отношении брак неравный, они думают, что я влюблен в ваши деньги.
– Вы говорите о моей тетушке и о моем кузене? Откуда вы знаете, что они думают?
– Я ни разу не слышал от вас, что они довольны, а когда на днях я написал несколько слов миссис Тачит, она мне не ответила. Будь они в восторге, они как-то бы мне это показали, и поскольку я беден, а вы богаты, само собой напрашивается мысль, что этим-то обстоятельством они и недовольны. Но когда человек бедный женится на богатой, он должен ожидать, что ему поставят это в вину. Впрочем, мне все это глубоко безразлично, мне важно только – чтобы не было и тени сомнения у вас самой. Мне неважно, что думают обо мне те, от кого я ничего не жду, – скорей всего, я просто не способен заинтересоваться их мыслями. Видит бог, меня никогда это не заботило, так с какой стати должен я вдруг изменить себе, да еще сейчас, когда наконец за все вознагражден? Я не собираюсь делать вид, будто мне неприятно, что вы богаты, напротив, я в восторге. Я в восторге от всего, что принадлежит вам, о чем бы ни шла речь, о деньгах ли ваших или о достоинствах. Гоняться за деньгами отвратительно, но иметь их чрезвычайно приятно. Полагаю, однако, я достаточно доказал, какой я до них охотник: за всю свою жизнь не заработал ни гроша – даже никогда и не пытался, следовательно, я должен в меньшей мере внушать подозрения, чем чуть ли не все люди на свете, которые только тем и заняты, что корпят да гребут. Но, конечно, если им угодно подозревать меня – я разумею ваших родных, – в общем-то им это даже приличествует. Со временем они лучше узнают меня и оценят, как, впрочем, и вы. Мое же дело – не разжигать в себе злобы, а быть благодарным судьбе за жизнь, за любовь.
