Мы снизились над Канзас-Сити, пилот сказал, что температура 20 градусов,[1] а я – вот он, в тонком калифорнийском спортивном пиджачке и рубашке, легковесных штанах, летних носочках и с дырками в башмаках. Пока мы приземлялись и буксировались к рампе, все тянулись за своими пальто, перчатками, шапками и шарфами. Я дал им выйти, а затем спустился по переносному трапу сам. Французик подпирал собою здание: ждал меня. Французик преподавал драматургию и собирал книги, в основном – мои.
– Добро пожаловать в Канзас-Ссыте, Чинаски! – сказал он и протянул мне бутылку текилы. Я хорошенько глотнул и пошел за ним к автостоянке. Багажа со мной не было – один портфель, набитый стихами. В машине было тепло и приятно, и мы передавали бутылку друг другу.
На дорогах лежал ледяной накат.
– Не всякий сможет ездить по этому ебаному льду, – сказал Французик. – Надо соображать, что делаешь.
Я расстегнул портфель и начал читать Французику стих о любви, который вручила мне Лидия в аэропорту:
«…твой хуй лиловый, согнутый как…»
«…когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя, как сперма…»
– Бля-А-А-А! – завопил Французик.
Машину пошло крутить юзом. Французик заработал баранкой.
– Французик, – сказал я, подняв бутылку с текилой и отхлебнув, – а ведь не выберемся.
Машина слетела с дороги в трехфутовую канаву, разделявшую полосы. Я передал ему бутылку.
Мы вылезли из кабины и выкарабкались из канавы. Мы голосовали проходившим машинам, делясь тем, что оставалось на донышке. Наконец одна остановилась. Парняга лет двадцати пяти, пьяный, сидел за рулем:
– Вам куда, друзья?
– На поэтический вечер, – ответил Французик.
– На поэтический вечер?
– Ага, в Университет.
– Ладно, залазьте.
Он торговал спиртным. Заднее сиденье было забито коробками пива.
– Пиво берите, – сказал он, – и мне тоже одну передайте.
Он нас довез. Мы въехали прямиком в центр студгородка и встали перед самым залом. Опоздали всего на 15 минут. Я вышел из машины, проблевался, а потом мы зашли внутрь. Остановились купить только пинту водки, чтобы я продержался.
Я читал минут 20, потом отложил стихи.
– Скучно мне от этого говнища, – сказал я, – давайте просто поговорим.
Закончилось все тем, что я орал слушателям всякую хренаторию, а те орали мне. Неплохая публика попалась. Они делали это бесплатно. Еще через полчасика пара профессоров вытащила меня оттуда.
– У нас есть для вас комната, Чинаски, – сказал один, – в женском общежитии.
– В женской общаге?
– Ну да, хорошая такая комнатка.
…И правда. На третьем этаже. Один препод купил шкалик вискача. Другой вручил мне чек за чтения плюс деньги за билет, и мы посидели, попили виски и поговорили. Я вырубился. Когда пришел в себя, никого уже не было, но полшкалика оставалось. Я сидел, пил и думал: эй, ты – Чинаски, легенда Чинаски. У тебя сложился образ. Ты сейчас в общаге у теток. Тут сотни баб, сотни.
На мне были только трусы и носки. Я вышел в холл и подошел к ближайшей двери. Постучал.
– Эй, я Генри Чинаски, бессмертный писатель! Открывайте! Я хочу вам кой-чего показать!
Захихикали девчонки.
– Ну ладно же, – сказал я. – Сколько вас там? Двое? Трое? Неважно. И с тремя справлюсь! Без проблем! Слышите меня? Открывайте! У меня такая ОГРОМНАЯ лиловая штука есть! Слушайте, я сейчас ею вам в дверь постучу!
Я взял кулак и забарабанил им в дверь. Те по-прежнему хихикали.
– Так. Значит, не впустите Чинаски, а? Ну так ЕБИТЕСЬ В РЫЛО!
Я попробовал следующую дверь:
– Эй, девчонки! Это лучший поэт последних восемнадцати сот лет! Откройте дверь! Я вам кой-чего покажу! Сладкое мясцо вам в срамные губы!
Попробовал следующую.
Я перепробовал все двери на этом этаже, потом спустился по лестнице и проработал все на втором, потом – на первом. Вискач у меня был с собой, и я притомился. Казалось, я покинул свою комнату много часов назад. Продвигаясь вперед, я пил. Непруха.
Я забыл, где моя комната, на каком этаже. В конце концов, мне теперь хотелось только одного – до нее добраться. Я снова перепробовал все двери, на этот раз молча, крайне стесняясь своих трусов с носками. Непруха. «Величайшие люди – самые одинокие».
