— Море — наша мать, — вслух сказала она и вдруг замерла, ссутулившись над поручнем; внутри у нее похолодело, по коже побежали мурашки — кто-то стоял за ее спиной и наблюдал.
Медленно повернувшись, она увидела простертые к ней руки, поблескивавшие в тумане глаза, тусклое сияние золотых серег и морозную дымку меха.
— Мама…
Руки упали, бледное лицо приблизилось.
— Здравствуй, Конни.
Они обе стояли по пояс в тумане и смотрели друг на друга: одна вся в белом, другая — в черном.
— Почему ты здесь, мама?
— Потому что и ты здесь, Конни.
— Неужели мы не можем существовать каждая сама по себе?
— Нет. Я уже пробовала.
— Оставь меня! Уйди! Разве ты мало меня мучила?
— Конни, Конни, я всегда желала тебе добра!
— Не прикасайся ко мне!
Ее руки упали в туман.
— Ты не изменилась, Конни.
— Нет, изменилась!
— Ты всегда была бессердечным ребенком — и осталась им.
— Ты научила меня бессердечию, мама. Ведь я была нежеланным ребенком — это ты помнишь?
— Но я пыталась любить тебя…
— Нет. Ты всего лишь пыталась быть доброй, пыталась обуздать ненависть ко мне, но ты никогда не была той матерью, которую я создала в своем воображении. Когда я не смотрела на тебя, ты превращалась совсем в другого человека, — человека, который внимательно разглядывал меня и ненавидел. Так было, когда я была маленькой. А когда я выросла, ты даже перестала притворяться и вела себя так, словно я была уродом, а ты по доброте душевной — так и быть! — присматривала за мной.
— А разве на самом деле ты не урод?
— Да, мама, урод, страшный урод. Твой урод.
— Тогда ты должна пожалеть меня. Подумай, каким тяжким грузом на моей совести была ты все эти годы…
— …и каково тебе придется в будущем — еще много лет, потому что я все равно буду с тобой.
— Как ты можешь улыбаться!
— Почему я должна жалеть тебя, мама? Я ведь не плод твоей жалости, я плод твоего тщеславия, твоей порочности, твоей жестокости и твоей похоти. Я — все то зло, которое ты носишь в себе. И когда ты ненавидишь меня, ты ненавидишь свое зло. И я буду рядом с тобой до самой твоей смерти.
— Так ты поэтому последовала за мной? Поэтому приехала в Гонконг?
— Не бойся, я не убью тебя, мама, — во всяком случае, не сейчас.
Туман сгущался, и теперь они стояли в нем по грудь.
— Послушай меня, Конни. Я совершила преступление, выйдя замуж за твоего отца, но, когда ты родилась, я дала себе клятву, что ты не будешь страдать из-за того, что сделала я. Я старалась быть такой же матерью, как другие женщины. Верно — все это было ложью и притворством, но что мне оставалось делать? Я думала, что нужна тебе, Конни, и я не хотела, чтобы твое сердечко разбилось слишком рано. Но я все время знала, что рано или поздно ты раскусишь меня. И в конце концов мне пришлось бросить притворство. Я хотела, чтобы ты разобралась во всем сама. Я знала, что ты возненавидишь меня, но это было частью наложенной на меня епитимьи, и я думала, что, возненавидев меня, ты освободишься от меня и спасешься.
Теперь-то я вижу, что из этого ничего не вышло. Я не сумела оградить тебя от страдания, и сейчас ты мучаешься, а я ничем не могу тебе помочь. Но разве я одна во всем виновата? Мы с тобой не просто мать и дочь. Мы — две женщины, которых ничего не связывает между собой, кроме того, что у них были одни и те же мужчины, и ты при этом решилась быть моим судьей. Но так ли чиста твоя собственная совесть? О Конни, ты ненавидишь меня не за то, что я лгала тебе, а за то, что я перестала лгать. Ты хотела, чтобы мы и дальше притворялись, играли в любящую маму и любящую дочку, потому что тебе не нужна моя любовь, ты жаждешь моей крови. Ты и сейчас хотела бы жить в своем детском мире грез и чтобы я была подле тебя и плясала под твою дудку, выполняла бы твои прихоти, ты бы хотела шантажом подчинить меня себе — тебе нужно, чтобы кто-то стоял между тобой и реальным миром. Ты боишься свободы, Конни, ты не хочешь спасения. Из нас двоих именно ты лгунья, трусиха и обманщица, и, хотя ты стараешься внушить всем вокруг, что ты невинная жертва предательства, на деле это мы твои жертвы, и ты предаешь нас с тех самых пор, как обнаружила, что не можешь жить в нашем мире. И ты ни разу не упустила возможности — ни разу, Конни! — показать всем, как ты из-за нас страдаешь.
