Взгляни на старика сейчас человек, который хорошо знал его прежде, наверняка заметил бы - изменился Иван Федорович. Постарел, что ли... Что-то вроде убогости можно было заметить и в его седой щетине, выросшей за последние три дня, и сидел он, будто больше всего боялся причинить кому-то неудобство, и от разговоров в купе уклонялся, даже если к нему обращались. Этакое затюканное создание, Божья тварь, доживающая последние свои деньки на грешной земле. Пьет кефир маленькими глоточками, отламывает ломтики от несчастного своего батона, стараясь ухватить мякиш, видно, для корочки зубов-то маловато...
Но стоило присмотреться более пристально, то можно было бы заметить, заподозрить, что притворяется старик, придуривается. И зубы у него на месте, свои зубы, не вставные, не из белого пенсионерского металла. И руки не дрожат, нет в них старческой немощи, мелкой дрожи, крепкие еще руки у старика. И на верхнюю полку бросает он взгляд далеко не подслеповатый, острый взгляд бросает, ясный, даже горделивый. С достоинством старик, подумал бы человек проницательный и неглупый.
Когда подвыпивший сосед долго и бестолково трепался о чем-то, посылая в вагонное пространство словечки далеко не печатные, старик не сдержался и слегка выглянул из своей старческой роли, покинул ее ненадолго...
- Хватит материться-то! - сказал он неожиданно и резко.
- А что, уши ломит? - добродушно осклабился парень.
- Ломит!
- Пойди в тамбур, проветрись... - Оглянись! Не один едешь! Глоток выпьет, понимаешь, а вони от него, будто литр проглотил.
- А откуда тебе, папаша, известно, сколько я проглотил?
- Дано мне это! Понял?! От Бога дано видеть и знать, кто, сколько и чего проглотил. И чего от него ждать.
- И чего же от меня ждать?
- Ничего хорошего. Вонь, дурь, пьянь.
- Ха! - произнес парень - потный, жирный и какой-то весь мокреющий. Ха, - повторил он уже потише и обиженно смолк. Оглянулся по сторонам, пытаясь привлечь на свою сторону союзников, но все отворачивались и он сник окончательно. - Был бы ты, папаша, помоложе... Поговорили бы мы с тобой...
- А я и в этом возрасте могу поговорить.
- Ха... Какие мы нежные да обходительные, - и он кряхтя полез на вторую полку, где вскорости и захрапел.
А старик опять отвернулся к окну и смотрел, не отрываясь, на несущуюся вслед за поездом луну, ущербную уже луну, не такую полную да круглую, какой она была совсем недавно. И только поздним вечером, почти ночью, когда весь вагон уже спал, когда из каждого отсека доносились разноголосые похрапывания, постанывания, попукивания, старик поднял с пола свою сумку, положил ее в изголовье, накрыл подушкой в какой-то грязной, влажной наволочке, постелил такую же простыню, лег не раздеваясь, тяжко вздохнул, словно вытолкнул из себя сегодняшние треволнения, и со стоном закрыл глаза.
***
Едва Катя открыла дверь, он сразу догадался - только что из ванной.
Мокрые волосы, капли воды на лице, влажные следы в коридоре. И опять сердце его болезненно сжалось - неужели не понимает она, что это ненормально, что невозможно отмыться водой, что другие средства нужны... "Поплыла девка", - горько подумал старик.
- Деда! - Катя радостно бросилась ему на шею, обняла, поцеловала в небритую щеку. - Наконец-то! А то я здесь совсем ошалела от тоски и одиночества!
- Все в порядке, все в порядке, - он легонько похлопал ее по спине. Какие новости? - Старик поставил в угол за вешалку связку инструментов, прикрыв их плащом, сумку тоже запихнул поглубже, чтоб не бросалась в глаза.
- Новости? Предки мои звонили... Скоро приедут. Во всяком случае так сказали.
- Откуда звонили?
- Я и не поняла... То ли из Бреста, то ли из Хабаровска... На вокзале сидят, погоды ждут... Таможенники их там круто обобрали, но, говорят, кое-что осталось.
- Если осталось, это хорошо, - старик взял Катю под локоть, завел ее на кухню, чтоб не успела она заинтересоваться его сумкой, свертком. - Никто не заходил?
- Ой! - Катя прижала ладони к щекам. - Чуть не забыла... Тут такое...
- Что случилось? - насторожился старик. Он давно уже не ждал хороших новостей, будто чуял, что их и быть не может. Если что и случилось, то только печальное, горестное, больное. И был, в общем-то прав.
