Бабушка, мамина мама, страдала тяжелой гипертонией, и мы все жили в постоянном напряжении, — не уезжали надолго, звонили ей по пять раз на дню. Она жаловалась на немощность, но не хотела переезжать в нашу небольшую квартирку на окраине и продолжала жить одна в старинной коммуналке на Петроградской стороне. Правда, она часто выбиралась к маме в гости, любила пить чай, — обязательно в гостиной, из красивой старинной чашки, — и рассказывала про своих приятельниц, их невесток и внуков. Все внуки были на редкость одаренными детьми, а невестки — эгоистками и невоспитанными нахалками. Даже непонятно, как им удалось родить таких прекрасных детей. Зятья тоже были не лучше, кроме папы, конечно, которого она очень уважала за талант и трезвость.
— Но все–таки он у тебя немного малохольный, — говорила она, думая, что я не слышу в своей комнате, — эти странные увлечения, какие–то лекции по истории, он ведь математик? И знаешь, так жаль, что Ирочка на него похожа. Волосы слишком темные, попка тяжеловата — абсолютно еврейская внешность! Ты у меня была гораздо интереснее. И куда он все рвется? У вас хорошая квартира, сами уже не молоды. Я не понимаю, зачем нужно ехать в эту кошмарную жару и войну? В любом случае, дайте мне сначала умереть, а потом делайте, что хотите!
Папа спорил, уверял, что в Израиле прекрасный климат для гипертоников, потому что от жары расширяются сосуды. Он бредил раскопками, зарылся во времена царя Ирода и все переживал, как глупо повели себя тогда евреи, развязав междуусобицу.
Карта Израиля висела над моей кроватью, каждый вечер, если родители не уходили в гости, мы с папой отправлялись в путешествие по этой крошечной и необъятной стране. Обычно мы начинали от галерей Цфата и чудного городка Рош Пина, где жил папин старый друг–художник. Папа прожил у него целую неделю, там каменными ступенями спускался с горы парк Ротшильда, капельки воды поили цветы на площади и везде продавали картины и разноцветные бусы. Мы покупали целую охапку бус, — зеленый малахит, оранжево–красный сердолик, фиолетовый, похожий на виноград, аметист. Все они прекрасно смотрелись на моей загорелой коже, обвивали руки и шею, оттеняли легкое длинное черное платье. Не зря на Востоке любят черный цвет!
Мы медленно двигались к Иерусалиму, его вечной, загадочной Стене, молчаливым старикам в черном, закрытым каменным дворам, а оттуда — к Беер — Шеве, первому колодцу Авраама, и дальше, дальше — к Мертвому и Красному морям, в пустыню, на самый край Земли. Но по дороге еще можно было заглянуть в маленькие красивые деревни и монастыри, посмотреть римский водопровод, искупаться в Галилейском море. От одних названий кружилась голова: Тверия, Кейсария, Ципори… Все они так или иначе упоминались в Библии. Я читала все подряд — Иудейскую войну, Амоса Оза, Агнона, я вместе с папой болела этой белой жарой и бездонной историей. По ночам я брела вдоль ручья, именуемого рекой Иордан, студила усталые ноги в холодной прозрачной воде, сарафан и сандалии не стесняли движений и подчеркивали красоту талии и бедер, браслеты скользили по мокрой руке. И всем соседям безумно нравились мои прекрасные еврейские волосы.
Кстати, моя бабушка до сих пор страдает тяжелой гипертонией.
— Послушай, Ирина Григорьевна! — Глеб всегда называет меня по имени–отчеству, может быть, надеется, что так я быстрее повзрослею и поумнею. — Послушай, я все понимаю, родительские чувства мозгом не контролируются, но все–таки зачем ты купила зайца? Ну, конструктор, машинка — еще куда ни шло. Здоровый мужик, скоро за девочками будет бегать!
— Заяц не для Гриши, а для меня.
— Понятно, — говорит Глеб и уходит на кухню. — А есть дают в этом доме, или мы теперь в куклы будем играть?
Он достает котлету из холодильника, аккуратно отламывает по кусочку, каждый кусочек покрывает майонезом. Он здорово загорел в своем Барнауле, как будто на международный курорт съездил. И еще помолодел. Если бы не седые виски, — совсем мальчишка, хотя на семь лет старше меня. Нас даже часто принимают за ровесников.
— Глеб, ты знаешь, я ухожу.
— Куда? Опять какие–то фантазии?
