Только когда на свет появился Льюис, папа вдруг обрел вкус к жизни. Наконец он начал производить впечатление счастливого, удовлетворенного человека, который ценит каждое мгновение.
— В те времена людям приходилось идти на невероятные жертвы. Я постоянно об этом думаю. Можем ли мы как-то им отплатить? Моей бабушке не так уж много осталось. Но, когда ее не станет, мы будем жалеть, что не проводили с ней больше времени, не расспрашивали ее о жизни. Почему, чтобы что-то оценить, надо это потерять?
После паузы голос у меня за спиной произнес:
— Мне кажется, вы тревожитесь о том, как живете сами, чего достигли и куда двигаетесь. Поскольку вы до сих пор не можете признать, что вам больно, вы переключаетесь на страдания других. Возможно, в действительности вы беспокоитесь о том, что ваше собственное время истекает.
Редко в жизни мне бывало так неудобно, как во время посиделок в пабе, когда Кэти начинала выступать во весь голос.
— А я скажу, почему тебе так хреново! Ты отказываешься признать, что, возможно, никогда не встретишь своего суженого и не родишь ребенка! Женщинам вроде тебя вообще когда-нибудь приходит в голову, что, может быть, вы вовсе не хотите иметь детей? Общество принуждает тебя думать, что ты этого хочешь. А если ты пытаешься воспользоваться своим правом выбора, тебя клеймят как эгоистку, позор рода людского — это в лучшем случае, а в худшем — как человека второго сорта. Вот что я имею в виду, когда говорю, что мы — современные суфражистки.
Кэти на самом деле в это верила. Услышав впервые эту гневную речь, я почувствовала, что обязана как-то ей возразить, хотя обычно всеми силами стараюсь избегать споров.
— Да ладно тебе. Они же, ну… бросались под копыта лошадей, их сажали в тюрьму, они устраивали голодовки и все такое. А мы-то что делаем? И за что мы боремся?
Глаза у нее вспыхнули.
— Что мы делаем? — повторила она презрительным тоном. — Мы говорим: «Нет, женщин не будут запугивать, им не будут капать на мозги, их не будут принуждать к тому, чего они сами не желают». Мы посылаем подальше политиков, которые мечтают превратить нас в бессловесное стадо и жалкими подачками поощряют тех, кто вступает в брак. Мы посылаем подальше тех, кто называет женщин эгоистками, потому что они делают карьеру, вместо того чтобы рожать детей. Разве кто-то назовет мужчину эгоистом просто за то, что у него есть работа? Да чего они вообще хотят? Чтобы мы сидели на пособии, пока не явится прекрасный принц и не обрюхатит нас? Это, мать вашу, сексизм, оскорбительный сексизм! Поэтому мы говорим «нет» всем, кто пытается учить нас жить. Мы боремся за общество, в котором женщина делает разумный, осознанный выбор между материнством и бездетностью, браком и одиночеством, а окружающие одинаково уважают и то и другое. Вот что мы делаем. Мы боремся за то, чтобы женщину считали равной мужчине.
— Ага, ясно, — промямлила я.
Обычно я старалась избегать подобных дискуссий с Кэти, если только мы не находились в очень шумном баре или где-нибудь в деревенской глуши. Я боялась, что кто-нибудь нас услышит и решит, что мы чокнутые. А слышали нас практически все. Я не знала других людей, обладавших столь же мощными голосовыми связками и столь же откровенно презиравших мнение окружающих. Лично я предпочитала делать вид, что мои биологические часы вообще не тикают. Даже думать про свой внутренний таймер, а уж тем более говорить о нем — признак неудачницы. Это мгновенно отпугивает людей. Поэтому всякий раз, когда мы затрагивали этот вопрос, я обычно полушепотом говорила Кэти: «Честное слово, меня это совершенно не беспокоит».
Но недавно, когда эта тема снова всплыла, моя подруга проорала:
— Так какого же хрена ты в прошлом году просканировала свои яичники, чтобы узнать, когда истекает твой срок годности?!
В нашу сторону повернулось с полдюжины голов, и я услышала мягкий хлюпающий звук льющегося на пол пива.
Ох, надо же, совсем забыла.
— Это было нужно для статьи! — прокричала я в сторону бара.
Вот что мне нравилось в профессии журналиста. Под благородным предлогом «журналистского расследования» можно исполнять свои самые безумные прихоти. Помню, как-то стало известно, что в Лондоне открылось несколько элитных свингер-клубов. Я ворвалась в кабинет главреда и заявила, что мечтаю разоблачить подобного рода заведения и поведать стране о том, что в них происходит. Разумеется, я просто хотела удовлетворить собственное любопытство, но так, чтобы потом не было стыдно. Начальник с радостью дал «добро», но некоторые знакомые пришли в ужас. Кто-то с видом крайнего отвращения скривился: мол, в таких клубах все джакузи заняты толстяками средних лет. А добила меня история Рэчел. Подруга подруги ее подруги пошла в свингерский клуб в Шеффилде и встретила там собственных папу и маму. Возможно, это просто популярная байка, но мой лихорадочный интерес тут же улетучился. У меня даже голова закружилась. Я была уверена, что мои родители никогда не посещали подобные места и не намерены этого делать. Но одна только мысль о возможности такого поворота заставила меня тут же отказаться от своей авантюры под каким-то малоубедительным предлогом.
