– Нана, Золя, – он был счастлив.
Лицо у Мастера было изумлённое, восхищённое, как у ребёнка, держащего в руках невиданную игрушку.
– О, потерял. Ага, снова нашёл. Тут главное – глаз не отвести, сразу плывёт, как призрак, как сон. Опять потерял. Так. А это что у нас? Гм… Старик. Мрачный, глаза горят угольями. Как это вам удаётся увидеть? Всю жизнь живу среди обоев, а внимания не обращал. Это что же, открыватель нового направления в искусстве? Обойный художник?
На фуршет Мастер его не пригласил, но пообещал:
– Попробую замолвить о вас словечко в Москве. Вдруг заинтересует. Им же теперь не пойми чего надо, роются как свиньи в жемчуге. А в вас ЕСТЬ.
И уехал – навсегда.
– Видите что-нибудь? – художник показал Вене на стенную шелкографию.
– Ни хрена не вижу.
Художник прищурился и карандашом черкнул неуловимый штрих.
– Ни хрена себе! – Веня пришёл в восторг. На него из сюрреалистических кубиков и закорючек смотрел, собственной персоной, микроскопический Веня. Тут же столовым ножом бесцеремонно вырезал кусок шелкографии: «Корешам покажу, отпадут».
– Мне бы выйти к зрителю, пробиться, – тосковал художник. («Это уж как есть, всё оккупировали бездари», – вздыхал Веня). – Снять в столице выставочный зал, пригласить телевидение – но запрашивают бешеные деньги.
– За творчество, – Веня сочувственно чокнулся с художником. Подцепил ложечкой икру. – Ну, как винцо?
– Кислятина ужасная, если честно. Уксус.
– Ху-ху-ху, – затрясся в смехе Веня. – Прикинь, сколько я отвалил за эту шнягу? Двадцать тыщ евро. Один стакан – четыре тыщи, сечёшь? Пей! – Он небрежно плеснул до краёв, разбрызгав на скатерти кроваво-рубиновые пятнышки.
– Четыре тысячи евро? – художник со священным ужасом отодвинул бокал. – Ровно столько стоит аренда зала и телерепортаж…
Веня туго соображал. Обернулся к соседнему столику.
– Костяй! Бутылку романея осилишь? Ху-ху-ху… Жаба душит. А стакашек в кайф, а? Потом корешам в нос вставишь: вылакал стакан романея в четыре тыщи евро. Лады?
Развернулся к художнику:
– Ну вот. Щас Костяй твой бокал оприходует, а денежки – тебе. Выставочный зал, считай, у нас в кармане. Врубель? Врубился, то есть? Давай дальше рассказывай.
Дальше они с Алёнкой стали постоянными придирчивыми посетителями хозяйственных магазинов. Перемыв свои шесть подъездов в соседнем доме, Алёнка прибегала с тоненькими, красными от холода ручками, с сияющими глазами, бежала в ванную, потом одеваться. И они дотемна, до закрытия бродили по хозяйственным магазинам. Разматывали рулоны обоев, надолго замирали, вглядывались, бурно спорили («Да вот же, видишь!» – «Ну, это мазня, примитив»).
К негодованию продавцов, просили отрезать метр, а то и тридцать сантиметров… Продавцы не соглашались. Алёнка торговалась – это она-то: тихое дитя…
– За Алёнку! – растрогался Веня.
…У них вся комнатка забита обойными картинами. Если арендовать зал, пригласить ТВ – будет сенсация! Безрукий гений, могучая воля к жизни, новое направление в искусстве… И всё – ценой в один бокал.
Взгляд обоих одновременно сошёлся на пустом, с рубиновым озерцом на дне, бокале. Произнося тост за Алёнку, Веня машинально всосал вино…
– Не судьба, – Веня хлопнул художника по плечу. – Так вышло, брателло. Сегодня не твой день, – глянул на золотой восемнадцатикаратовый брегет, сразу протрезвел, строго подобрался. Застегнул пиджак и значительно, государственно печатая шаг, направился в подвал. Там его заждались банщик и массажистки.
Художник поднял из-под стола, развернул скомканную льняную салфетку. В одну минуту по складкам, по вмятинам набросал абрис. Детски округлый овал, милые, милые распахнутые глаза, нежный рот… Половые убирали приборы, невежливо толкая его локтями и грязными подносами. Художник встал и пошёл к дверям, унося краденую салфетку в кармане. Дома Алёнка разгладит её, всмотрится, просияет худеньким лицом.
– Это мой портрет?! А я тут пересмотрела работы… Знаешь, куда до тебя Врубелю!
