Прошёл всего лишь день, как они вернулись с северных территорий.
Новый проект ещё и до поездки расчётливо представлялся им весьма масштабным и многообещающим, но то, что пришлось увидеть сквозь свистящую метель и чёрную мглу полярной ночи, поразило их действительной грандиозностью собственного замысла и вполне осязаемыми глыбами предстоящих в скором времени финансовых и организационных дел.
Несколько часов они провели на огромном стальном острове в грохоте терпеливо стерегущих их вертолётов, среди пронзительных прожекторных лучей, в меховых волчьих одеждах поверх дорогих костюмов и галстуков, со сладким нефтяным запахом в каждом обжигающе морозном торопливом вдохе.
Все необходимые бумаги были тогда подписаны, необязательные и лживые слова зависимых от них людей – сказаны.
Теперь же, в большом и привычном городе, в глубоких и мягких клубных креслах, им представлялся вполне справедливым сегодняшний приятный покой.
Старший из промышленников, совсем седой и могучий крупной скалистой фигурой Кимбер, и молодой, стремительный взглядами и опасный словами, Навас, неспешно разговаривали не о проекте.
– Послушайте, Кимбер, я честно восхищаюсь вами, вашей хваткой и практическими знаниями, но с каждым днём всё чаще признаюсь себе, наблюдая за тем, как вы ведете дела, что я, окажись вдруг на месте любого из наших оппонентов, немедленно пристрелил бы вас. Даже не на дуэли. Вам когда-нибудь было стыдно?
Неторопливым взглядом старик отметил на просвет плавный уровень коньяка в своём бокале.
– Мне нравится, как вы держитесь после проигрыша, но сегодня в ваших словах много излишнего раздражения. Вы уступили всего лишь в одной незначительной сделке, но всё ещё остаётесь моим партнёром, что гораздо выгодней, согласитесь.
Старший поднялся из кресла и встал рядом с Навасом у широкого окна, по-отечески опустив большую ладонь молодому человеку на плечо.
– У вас есть многое, в свои годы вы, Навас, получили прекрасное образование, имеете значительный деловой опыт, полезные связи, достаточные деньги, в конце концов. Но для того, чтобы достичь в этом мире чего-то сверкающего, недоступного дыханию и прикосновениям прочих людей, необходимы ещё шрамы характера и душа, нечестная, как кастет.
Сейчас нам выпала редкая минута согреться и ненадолго позабыть многое пустое, а вы вдруг задали весьма удивительный вопрос, поэтому так неожиданно и вспомнилась мне одна давняя история. Уверен, если вы согласитесь выслушать её внимательно, получите ответ не менее странный, чем ваши дерзкие слова.
Тяжёлое кресло со стоном приняло в себя неторопливого Кимбера.
Плотно усевшись, старик одним глотком опустошил бокал, щедро добавил себе ещё из бутылки.
– В далёком начале разумной жизни какое-то время рядом со мной был один человек…
В переплетениях поколений нашей огромной семьи дядюшка Генни занимал особое место. Он первым из всех предков и потомков выучился и стал учителем, первым получил какое-то там научное звание. Те из общих родственников, ветвь которых особо близко представлял дядюшка Генни, часто пользовались своим преимущественным правом гордиться им.
Высокий, тощий, в изобильной причёске кудрявых волос, смуглый лицом, с умными, всегда смеющимися глазами, он был любим и нами, мальчишками, далёкими по родству его троюродными племянниками. Встречались мы с ним редко, больше по каким-либо семейным торжествам, знали о нём немного, он же, по причине природной хромоты, никогда не принимал участия в наших подвижных забавах.
Гораздо позже я понял, как же молод был в те времена дядюшка Генни.
Он, со своей рыжеволосой и надменной красавицей женой, и двумя дочками, совсем тогда ещё крохами, снимал домик в пригороде. В застольях родственники часто обсуждали их интересную, образованную, жизнь; говорили ещё и о том, как любит дядюшка Генни жену. По общему мнению, они жили в мире и согласии, кто-то даже однажды в их отсутствие шепнул, что видел, как дядюшка Генни осенним вечером, на крыльце, сам чистил ваксой и свои башмаки, и её чёрные кожаные сапожки…
К нему, единственному признанному педагогу, часто обращались за мудрым советом наши матери, если вдруг случались какие-либо трудности в чьей-то детской учёбе или позже, когда приходила пора нам самим задумываться о своём дальнейшем образовании.
