– Вы и так замужем за мной, – сказал маркиз, и в голосе его послышалась насмешка. – Но я дам хороший совет, Чарити: никогда не влюбляйтесь в меня.
Да, подумала она, любить Энтони Эрхарта, маркиза Стаунтона, ее мужа, будет очень нелегко. Но он так и не ответил на ее вопрос.
– Клодия вас любила? – снова спросила она.
– Я так тогда думал, – сказал Энтони. – Она всегда мне улыбалась, была такой очаровательной и дружелюбной. И – красивой. Уилли говорит, что она всегда любила его, что они поженились по любви. Собственно, это и могло бы быть единственным разумным объяснением их брака. Я постоянно изводил себя вопросом, каким образом эти двое, мой брат и его светлость, могли повлиять на Клодию.
– Она никогда не говорила вам, что любит? – спросила Чарити. – Никогда не говорила, что хочет выйти за вас замуж?
– Вы должны понять эту семью, – сказал маркиз. – Здесь ничего не делается спонтанно. Я знал, что происхождение Клодии может быть препятствием для нашего брака. Леди Марии Лукас было в то время уже девять лет. Она несколько раз приезжала к нам с родителями. Я не мог сделать Клодии предложение, не будучи уверен в том, что и когда именно я смогу ей предложить. И мне, кроме того, было всего двадцать лет.
– Начинаю понимать, – сказала Чарити, – почему вы решили вырваться на свободу. И даже могу понять, почему вы не верите ни во что и никому, кроме самого себя.
Понять это она могла, но согласиться – нет. Понимал ли сам маркиз, что последние восемь лет он провел во сне и только сейчас начинает пробуждаться к жизни? Интересно, позволит ли он себе проснуться. Но теперь дело не только в нем. Маркиз поговорил с Уильямом, брат сказал ему, что Клодия любила его, Уильяма. Возможно, он уже начал прозревать.
Внезапно лес перед ними поредел, появилось озеро, за ним – лужайки и дом. Если на другом берегу озера все было ухоженное, то на этом деревья спускались к самой воде, а берег порос высокими камышами. Нетронутая дикая красота на одном берегу и созданная человеком – на другом.
Они остановились. Маркиз все еще держал Чарити за руку, хотя уже не так крепко, не так больно.
– Не знаю, каким было бы мое детство без этих лесов и без этого озера, – заметил он, задумчиво глядя на водную гладь, поблескивающую в лучах солнца.
Чарити промолчала, чтобы не прервать ход его мыслей. Казалось, он забыл о ее присутствии и полностью погрузился в воспоминания.
– Мы с Уильямом всегда играли здесь, – вспоминал он. – Для нас этот лес был и тропическими джунглями, и подземными пещерами, и Шервудским лесом. Или скорее – убежищем от реальной действительности. Тут я научил Чарлза лазать по деревьям. Я научил его плавать, ездить верхом.
Энтони глубоко вздохнул. Она очень хорошо знала, какую силу имеют детские воспоминания, детская дружба. Она знала, сколько радости и какое чувство собственной значимости дают младшие братья и сестры.
– Кто научил вас быть таким хорошим слушателем? – вдруг спросил маркиз Стаунтон. Голос, смягчившийся, когда он вспоминал свое детство, снова звучал отрывисто и жестко. И незаметно, как ему показалось, он отпустил ее руку.
– Вы чувствовали себя одинокой в детстве? Ведь у вас не было братьев и сестер.
Чарити пожалела, что солгала. Она ненавидела говорить не правду.
– У меня были друзья. У меня было счастливое детство.
– Ах, вот как. Но это было недолго. – Энтони посмотрел на нее. – Жизнь наносит жестокие удары. Жизнь в целом – жестокая штука.
– Жизнь – драгоценный дар. Она такая, какой мы ее делаем, – возразила Чарити.
– И вам, в конце концов, представился шанс сделать ее лучше. И вы без колебаний воспользовались этой возможностью.
В голосе маркиза слышалась легкая насмешка, на лице появилась презрительная улыбка.
– А вам представился шанс исправить то, что вы натворили, когда восемь лет назад сбежали из дома.
– У вас очень дерзкий язык, сударыня. Но вы все не правильно понимаете. Я сбежал от удушливой атмосферы. Я убежал к жизни.
– Мы опаздываем к обеду, – напомнила Чарити.
– Черт! – воскликнул маркиз и, к ее удивлению, ухмыльнулся. Глаза у него весело заблестели. – Похоже, так и есть. Все, как в прежние времена, только на этот раз его светлость вряд ли запретит нам сесть за стол и не заставит меня ждать в библиотеке, чтобы, пообедав, подвергнуть наказанию. Голод никогда не считался достаточным наказанием, понимаете?
