— Кстати, Томас, — сказал я. — Что там за парень стоит внизу?
Томас шумно втянул носом воздух.
— Этот червяк, сэр? Он по ночам сторожит церковь. И мне так противно смотреть на него, сэр, когда он сидит на ступеньках и оскорбляет тебя своими высокомерными взглядами, что однажды я даже не выдержал и вдарил ему по башке. Вы уж извините, сэр…
— Ничего-ничего, продолжай, Томас.
— Ну, как-то ночью мы с Гарри возвращались домой — это мой приятель, тоже из Англии, — а этот гнус сидел на ступеньках. С нами еще были девочки, сэр, Молли и Джейн, они в кафе работают, а он на нас так посмотрел, сэр, что я не выдержал и сказал: "А ты чего уставился, жирная свинья?" — Извините, сэр, но я именно так и сказал. А он ничего не ответил. Ну я и говорю: "Иди-ка сюда, я тебе сейчас всю башку разобью". Он опять молчит. Тогда я открыл ворота и сам вошел, а он снова ничего не сказал, только посмотрел на меня как бы с осуждением. Тут я и вмазал ему, но… эх, сэр, такой он был противный, что его и трогать-то было тошно.
— Ну и что же он сделал? — с любопытством спросил я.
— Он? Да ничего!
От смущения юноша покраснел и растерянно улыбнулся.
— Мистер Скотт, я ведь не трус какой-нибудь и не понимаю, почему надо было убегать. Но только когда я опомнился, то был уже далеко от этого места — около Пятой Лонсерс, сэр.
— Ты хочешь сказать, что ты убежал?
— Да, сэр, я убежал оттуда, — стыдливо признался Томас.
— Но почему? — удивился я.
— Вот это-то мне и непонятно, сэр. Я схватил Молли в охапку, и все остальные тоже перепугались…
— Чего же это вы так испугались?
Томас сначала отказывался отвечать, но от этого мое любопытство еще больше возросло, и я стал настойчиво просить его рассказать мне все до конца. Но он упорствовал; его затруднение заключалось в том, что он прожил в Америке уже три года и теперь приобрел чисто американскую привычку — Томас боялся, что над ним будут смеяться.
— Да вы мне все равно не поверите, сэр, — продолжал отнекиваться он, покраснев до ушей.
— Поверю, — твердо пообещал я.
— А вы не будете надо мной смеяться?
— Что за чепуха! Конечно, нет.
Он помолчал еще немного, а потом шумно вздохнул и сказал:
— Ну ладно, сэр, тут все дело в том, что когда я ему вмазал, он схватил меня за руку, но я вывернулся, и, клянусь Богом, у него оторвался один палец и остался болтаться в моей руке. — Ужас с лица Томаса, наверное, перешел и на мое лицо, и он быстро добавил: — Это было так мерзко, сэр, что теперь, когда я его вижу, то просто поворачиваюсь и ухожу. Меня, вы уж простите, прямо блевать тянет при виде этой сволочи.
Когда Томас ушел, я снова подошел к окну. Сторож стоял у ворот, положив обе руки на решетку. Назад к мольберту я вернулся, с трудом сдерживая подступившую тошноту, так как сразу же заметил, что на правой руке у него не хватает среднего пальца.
В девять часов пришла Тэсси и, весело поздоровавшись, скрылась за ширмой. Когда она приготовилась и стала позировать, я, к ее радости, взял уже новый холст, решив не мучаться понапрасну с загубленным вчера портретом. Пока я делал наброски, она молчала, но как только работа с карандашом была закончена и я стал готовить фиксатив, Тэсси начала щебетать без умолку.
— Вчера я так чудесно провела вечер! Представляешь, мы ходили к Тони Пастор.
— Кто это "мы"? — потребовал я объяснений.
— А, ну Мэгги — ты ее знаешь — она позирует для мистера Уайта, Розочка Маккормик — мы ее называем Розочкой, потому что у нее такие рыженькие волосы, которые вам, художникам, очень нравятся — и еще Лизи Бэрк.
Я направил струю фиксатива на холст и сказал:
— Ну-ну, продолжай.
— Там мы встретили Келли и Бэби Барнс, танцовщицу, и… ну и всех остальных, конечно. И я влюбилась!
— И поэтому решила вернуться ко мне, да?
Тэсси засмеялась я покачала годовой.
— Да нет, он брат. Лиза и Бэрк — Эд. Настоящий джентльмен!
Я попытался с родительской заботой объяснить ей, что надо быть поосторожней со своими влюбленностями, но она только улыбнулась в ответ.
— Ну конечно я знаю, что с чужими надо быть осторожней, — сказала, она, рассматривая кусок жвачки, — но ведь Эд — совсем другое дело; Лиззи же — моя лучшая подруга.
