— Чаек пьете? — дружелюбно спросил Кидд.
— Пьем! — за всех ответил Бумба.
— А я вам тут сахарку припас… — Кидд развернул тряпицу, в который лежал большой, с кулак величиной, обломок кубинского сахара.
Глаза у всех загорелись: сахар кончился в команде недель шесть назад. Обломок также пошел по кругу и был схрустан в несколько минут. Хмырь ел и стонал от боли: у него очень болели зубы. По-настоящему хорошо он чувствовал себя только когда спал. Во сне он обнимал мальчика, крепко оплетя его ногами, и чувствовал в животе тепло и покой. Последние годы по ночам ему снились львы…
Кидд был доволен зрелищем. Его забавляло, что сахар срубили столь быстро и жадно, что никто и не подумал предложить ему, мирно сидящему в стороне. Даже Сол, притворявшийся посреди поляны, и тот погрыз… Что ж, запомним это. Все эти мелочи в одну копилку.
Впрочем, Кидд бы отказался от своей доли, под предлогом, что не может жрать сахар, если трубка во рту. Обломок был щедро пропитан лаоданом. До места назначения оставалось не более полумили…
— Где эта хуфра, никак не возьму в толк… — проговорил Бумба заплетающимся языком.
— На, возьми, — сказал Сол, протягивая ему кусок своего дерьма. — Вот она, твоя хуфра…
— Я у этой Хуфры голову отрезал на Карибах… — мечтательно произнес Ван.
— Молчи, юнга! — прикрикнул Хмырь. — Хуфра, она только в Африке водится.
— И в России, — мысленно усмехнулся Кидд, а вслух сказал:
— Ну ладно. Кончай перекур, пошли.
— Это какой перекур? — сказал Бумба. — Ты один и курил свою черную хуфру.
— Хуфру, — подтвердил Кидд, — маленькую мою хуфру.
Четверо взялись за ручки и поволокли сундук — в разные стороны, как муравьи, бессвязно бормоча про хуфру, снуфру и брюхру, хихикая и кашляя, постоянно сплевывая по ноги: Кидд хорошо понимал их состояние. Первый час зелье будет хватать крепко, они станут греметь словами, будто пережевывая камни, затем замолкнут, ощутив прилив сил, потом ослабнут, так, что их можно будет развешивать, как тряпки на ветвях. Теперь уж недолго осталось. Он цербером шел позади и посмеивался, качая головой.
— Отчего это муравьи, — думал он, — всегда тащат правильно, скажем, какого-нибудь жука, хоть и тащат в разные стороны…
— Хуфра, — думал Ван, — Никогда в жизни не знавал такой хуфры, как у того урядника из посольства. — У старого Хмыря хуфра была брюхра какая-то, и пахло от нее чесноком. А у той молодой женщины, которая поделилась с ним лютней, хуфра была гладкая, тонкая, полная теплой розовой воды…
— Урядник, — думал Сол. — Почему Хмырю все урядник какой-то покоя не дает? И почему это я об этом думаю, а не он? — Он вдруг понял, что нет и не было никакого урядника, а был всегда только Кидд, который всегда шел за ними, гремя дорогими ботфортами, шел и давил их сзади, будто каких-то ползучих муравьев… Будто, будуто, будо…
— Вот и Сол все про золото, — думал Хмырь. — Бормочет себе что-то под нос, снухра все это, снуть… — А елда у него была все-таки хороша…
— Без стекла, — подумал Бумба. — Я и так их хорошо видел из-за портьеры, шторы… — Он вспомнил, как из-за шелковой пурпурной портеры, шторы смотрел на них, сжимая в кулаке свою фуфру…
— Ну и народец же! — думал Кидд. — Нет, бы каждому на свой манер бредить, а ведь бредят все — одинаково.
Он вспомнил тех русских, с которыми впервые столкнулся в северных морях. Мужчины, от мала до велика, носили на поясе кожаные мешочки с какими-то сушеными грибами, время от времени кидали горстку-другую в свои беззубые рты, а потом тянули одну большую песню на унылый манер… Правда, те русские, которые лечили его в поселке на берегу Печоры, были все какие-то морщинистые и узкоглазые, но, рассуждал Кидд, русские вообще, нация темная, и много среди них разных чудных пород.
— А что, Бумба, — кивнул он циркачу, который играючи нес свою долю сундука, мерно помахивая свободной рукой, бормоча, — Ты, небось, хорошо по деревьям лазить умеешь, да?
— Да совсем не умею, сэр. Ни разу и не лазил.
— Что же ты в цирке-то делал?
— Боролся.
— С кем — с людьми?
— Иногда с медведями. Один гастроль — со львом, пока тот не околел.
— Ну, и болван же ты, однако…
