— Как там? — спросил Бродкин, упирая на слово «там».
— Нормально.
«С ней хорошо, всегда в двух словах», — подумал Бродкин и произнес вслух:
— У меня есть.
— Сколько?
— Четыре.
Они переходили Охотный ряд. Это требовало внимания. «В Москве становится невозможно много машин», — думал Бродкин. Разговор продолжился уже на другой стороне, когда они шли мимо Стереокино.
— По сорок, — сказал Бродкин.
Рика Моисеевна смолчала.
«Эге!.. — подумал Бродкин. — Неужели будет торговаться?»
Но Рика проронила:
— Согласна.
— Сегодня я не могу, — сказал Бродкин. — Буду у своего профессора.
Не поинтересовавшись здоровьем собеседника, Рика заметила:
— Сегодня и я не смогу.
Бродкин ожидал этого. Сегодня она истратит время на другое: теперь она знает, сколько нужно денег, и должна ими запастись где-то. Деловая штучка! Бродкин спросил:
— Когда же?
— Завтра утром.
— Хорошо.
— Приезжайте ко мне. Вы у меня еще не были, запомните адрес.
— Не надо. Я узнал от Миши.
Сорочье лицо не повернулось, а дернулось к Бродкину: сейчас тюкнет в самый глаз! Но Рика не клюнула, а спросила:
— Зачем вы его расспрашивали?
— Ш-ш-ш!.. — оборонился Бродкин. — Не ссорьтесь! Пришлось к слову. Он сам рассказывал о вашей покупке.
С этим они и расстались самым простейшим способом: кивок — и каждый пошел в свою сторону. Бродкин — в известную ему диэтическую столовую, где можно получить мясо, варенное на пару, любую кашку, бобы, диэтический хлеб, сухарики, овощи; Рика Моисеевна — куда-то «туда». Куда, Бродкин не знал. Знал бы, пошел сам. Посредники — это чума для настоящей торговли.
Бродкин размышлял: «Хитрейшая юбка! Дельна, что сам чорт! И все-таки баба. Видали, как вскинулась около своего щенка? Кошка!»
Сегодня Анна Борисовна Кацман принимала в поликлинике с девяти часов утра и ушла из дому, когда Бродкин еще нежился в довольно удобной, хотя и не стильной кровати племянника.
Владимир Борисович позавтракал яйцами от собственных кур. Вчера сестра, как кажется, совершенно не оценила родственного подарка. «Школа Кацмана», — думал Бродкин. И Анна и кацманята были довольно равнодушны к еде. Это непростительно для людей, не вынужденных сидеть на диэте и не слишком-то стесненных в деньгах. По расчету Бродкина, заработка врача-стоматолога вместе с хорошими, думал он, стипендиями, которые получают дети Героя, должно бы хватать людям с такими потребностями. А уж путевки-то на курорты паршивые кацманята наверняка получают если не совсем даром, то с такой скидкой, что можно сказать — даром. При мысли о даровых путевках Бродкин ощутил совершенно определенную зависть: таковы были, есть и будут характеры богачей, если это не пустые кутилы, унаследовавшие деньги от родителей, а дельцы, сами созидающие свое состояние.
В этот приезд Бродкин все время ловил себя на мыслях о детях геройски погибшего Исаака Осиповича. Молодые люди отсутствовали. И, несмотря на отсутствие, они будто бы лезли из всех углов, они были еще неприятнее вдали, чем вблизи. Какое-то наваждение! А все же хорошо, что Бродкин один в квартире: можно действовать без маскировок.
В чуланчике-ванной Бродкин опустился на колени, точно хотел помолиться какому-то банному богу. Извернувшись, касаясь пола щекой, Бродкин победил сопротивление толстого живота и вытащил из-под ванны пакет, завязанный в кусок желтоватой подкладной клеенки.
Здесь было одно удивительно укромное местечко. Туда добирались, может быть, лишь в дни генеральных уборок, да и то вряд ли. Когда Бродкин приезжал в Москву с золотом, то здесь, под ванной, в семи метрах от портрета Исаака Осиповича, находился московский сейф Владимира Борисовича.
Здесь он хранил как бы символ общности душ — своей, Флямгольца, гестаповцев, хозяев Флямгольца и некоторых других, более современных последователей расизма, фашизма и гитлеризма, — невзирая на различные цвета волос, цвета глаз, цвета кожи и прочие расовые признаки.
Подобные мысли, но в иных формулировках, пробежали в сознании Бродкина, пока он, отдуваясь после усилий по извлечению сокровища, стоял на коленях у ванны, опираясь на ее край локтем.
— У-ах! Это что за чертовщина!
