— Нелька, с утра ведро не вынесено! Чье дело?
Дочь вошла, открыла дверцу комнатного умывальника и вытащила ведро. Оно было полно лишь на треть, но девочка ничего не сказала. Пока дочь выносила ведро, Антонина спрятала тяжелый мешочек под умывальник, в дырку, образовавшуюся между подгнившими досками пола.
Когда Нелли вернулась, Антонина сидела за обеденным столом и на листе бумаги, вырванном из ученической тетради, выводила корявыми буквами текст следующей телеграммы: «Спасибо валенки получила скоро вышлю тапки папе путевки падаражали приезжайте встречу двадцать четвертого цалую антонида».
В С-и мороз — бедствие, гибель для субтропических деревьев. К счастью, морозы здесь редкость. Но нет ничего приятнее, как сидеть дома в валенках — холодные зимние ветры сто?ят морозов.
— Беги на почту. Там перепишешь на бланк и отправишь, — скомандовала мать. Ей показалось, что дочь неохотно повинуется. Сильными руками она повернула девочку лицом к двери и дернула за косу: — Поговори у меня!..
Девочка в дверях повернулась и сказала, не глядя на мать:
— Я видела дядю Василия. Он придет к нам.
Антонина так и села:
— Проклятущий! И сюда его принесло! Это ты ему адрес дала, мерзавка? — и вскочила, чтобы ударить дочь.
Увернувшись, Нелли внятно сказала уже с веранды.
— Нет. Он узнал в адресном! Он шел оттуда, когда заметил меня у почтамта.
— Не ори, паршивка, жильцы услышат, — прошипела Антонина. Дочь уже в саду и преследовать ее бессмысленно.
Девочка знала, что мать рассердится, узнав новость о своем брате. И была этим по-своему довольна.
Василий Филатович Густинов пошел на войну в 1942 году, девятнадцати лет от роду. С собой на неведомые военные дорожки он прихватил полученное при рождении сибирское наследство — крепкие, как у лося, и по-медвежьи широкие кости с добротнейшим мясом, сильное сердце с горячей кровью, не боящейся самых злых морозов зимних кампаний. В строю был солдатом достойным, по-сибирски стойким, выносливым на удивленье и на посрамленье любого европейского атлета, владельца горы могучих мышц, но изнеженного тела.
Домой Василий Густинов вернулся лишь в сорок шестом году, после двухлетнего пребывания в специальных госпиталях, инвалидом первой группы. Тяжелая контузия снарядом крупнокалиберной артиллерии вызвала стойкое расстройство нервной и мозговой деятельности. Выписывая Василия Густинова из госпиталя, врачи надеялись, что в семейной обстановке больному будет лучше.
Сумрачно принял Филат Густинов «героя», как он иронически начал величать неудачника-сына — обузу, от которого пользы не жди.
Старуха мать, очнувшись от привычной забитости, погоревала, повздыхала и вскоре опять умолкла, никому не переча. Сестры вначале будто искренне пожалели брата, потом перестали замечать его, а вскоре перешли к прямой травле за «глупость», за «нечистоплотность», за «беспамятство». Особенно резка была Антонина, которая «брезговала» братом.
В семье Густиновых не нашлось ни моральной силы, ни сердечной теплоты, чтобы примириться с несчастьем близкого человека и помочь ему. Происходило, в сущности, то, что бывает в волчьей или в сорочьей стае: подранка заедают или заклевывают свои же, единокровные.
Сознавая свое отчуждение, Василий Густинов начал пьянствовать, спуская в пивных свою «хорошую», по выражению родных, пенсию. Возвращаясь пьяным, он бессильно скандалил, пытаясь выразить обиду плохо повинующимся языком.
Филат Захарович Густинов говорил откровенно:
— Лучше б погиб! Помолились бы, поплакали и прошло. Ныне кто? Обломок, не человек. Ну его, не хочу! И себе и людям в тягость.
Иногда, за поздним часом, Василия не пускали домой, и он ночевал где попало. Но холод и сырость пока сходили благополучно: силы еще были и боролись за жизнь.
Кончилось тем, что семья потребовала взять от нее Василия: защищал советскую власть, пусть же она о нем и заботится. С помощью грамотного зятя Александра Окунева Густинов подавал заявления «куда следует» не в столь откровенных выражениях, понятно, но смысл был тот же. Семья своего добилась: Василия приняли в какой-то специальный дом для инвалидов войны, конечно далеко от прииска Сендунского. Густинов сам отвез Василия и, вернувшись, рассказывал с удовлетворением, будто, избавившись от сына, совершил достойный поступок:
