Гуччо застал Юга де Бувилля в отведенных ему апартаментах, уставленных массивной мебелью, обитой цветной кожей. Официальный посол французского короля, держа в руках зеркало, вертелся во все стороны, стараясь при ярком дневном свете удостовериться, в порядке ли его туалет и достаточно ли приглажена его седеющая шевелюра. Последнее время Бувилль даже стал подумывать, не покрасить ли ему волосы. Путешествия обогащают опыт молодых, но случается также, что они вносят смуту в душу пятидесятилетних старцев. Итальянский воздух окончательно опьянил Бувилля. Сей муж строгих правил изменил жене проездом через Флоренцию и наутро горько оплакивал свое падение. Но когда то же самое повторилось, на этот раз уже в Сиене, где Гуччо как на грех встретил двух модисток, своих подружек детства, толстяк Бувилль забыл об угрызениях совести. Оказавшись в Риме, он вдруг почувствовал, что сбросил с плеч по крайней мере лет двадцать. А Неаполь, где так доступны наслаждения, при том условии, конечно, если за поясом у тебя мешочек с десятком золотых монет, просто заворожил старика Бувилля. То, что повсюду объявили бы пороком, поражало здесь почти обезоруживающей непосредственностью и наивностью. Маленькие двенадцатилетние сводники в лохмотьях, позолоченные загаром, выхваливали пышность бедер своей старшей сестры с красноречием, достойным ораторов древности, затем смирнехонько ждали в прихожей, почесывая грязные босые ноги. И главное, уходишь-то отсюда, чувствуя себя благодетелем, сотворившим доброе дело, ведь твоими попечениями целая семья будет сыта в течение недели. А какое наслаждение разгуливать в январе месяце без плаща, в одном легком платье! В последнее время Бувилль стал следить за модой и ходил теперь в полукафтане с двухцветными полосатыми буфами у плеч. Ясно, что его безбожно обкрадывали все кому не лень. Но ради такого приятного времяпрепровождения и раскошелиться не жаль!
– Друг мой, – обратился он к вошедшему Гуччо, – знаете ли вы, до чего я похудел, даже не верится, – посмотрите-ка, какая у меня стала талия!
Это утверждение было по меньшей мере смелым, ибо в любых глазах, кроме своих собственных, Бувилль походил скорее всего на бочонок с маслом.
– Мессир, – уклонился от прямого ответа Гуччо, – донна Клеменция готова вас принять.
– Надеюсь, портрет еще не окончен? – осведомился Бувилль.
– Окончен, мессир.
Бувилль испустил глубокий вздох.
– Стало быть, пора нам возвращаться во Францию. Весьма жаль, ибо я питаю к итальянцам живейшую симпатию и с удовольствием сунул бы несколько флоринов этому художнику, лишь бы он еще повозился с портретом. Но ничего не поделаешь, всему, даже самому прекрасному, рано или поздно приходит конец.
Оба обменялись понимающей улыбкой, и по пути к покоям принцессы толстяк Бувилль любовно взял Гуччо под руку.
Между этими двумя мужчинами различных общественных слоев, один из которых годился другому по меньшей мере в отцы, во время пути завязалась подлинная дружба, крепнувшая с каждым днем. В глазах Бувилля юный тосканец был живым воплощением всех тех изумительных открытий, вольностей самой молодости, которую обрел Бувилль, покинув Париж. А Гуччо благодаря Бувиллю ехал по французской и итальянской земле как знатный вельможа и жил вблизи особ королевского дома. Они открыли друг в друге целые неведомые миры. Оба как нельзя лучше дополняли один другого, хоть и были несхожи во всем и составляли вместе довольно-таки занятную упряжку, где молодой рысак тащил за собой старого коня.
Такими они предстали перед донной Клеменцией, но выражение мечтательной беспечности, озарявшее их лица, мигом исчезло при виде королевы Марии Венгерской. Стоя между внучкой и живописцем, она пронзительным взглядом живых черных глаз рассматривала портрет.
Наши друзья невольно умерили шаг и подошли к группе на цыпочках, ибо никто не осмеливался в присутствии Марии Венгерской сделать развязный жест или повысить голос.
Марии Венгерской шел восьмой десяток. За годы долгого вдовства после кончины своего супруга короля Неаполитанского Карла II Хромого, которому она родила тринадцать детей, королева успела схоронить половину своих отпрысков. Она раздалась от частых родов, и горькая складка – след перенесенных утрат – залегла в уголках ее беззубого рта. Это была высокая старуха, с сероватой кожей и белоснежными волосами; лицо ее выражало силу, решимость и властность, которые не умалило время. С самого утра она надевала корону. Старуха королева состояла в родстве со всеми царствующими семьями Европы и в течение двадцати лет требовала для своих сыновей пустующий венгерский трон, двадцать лет билась за то, чтобы возвести на него кого-нибудь из своих.
