Там, в Дахау, среди евреев многих национальностей — от русских и до эфиопских, Мулла Ульмас по случайному чертыханию, когда они в дежурстве топили печь, наткнулся на бухарского еврея Пинхаса Шаломая и тот, подбрасывая в топку угля, объяснил земляку по-узбекски, в чем дело и чем они тут занимаются.
В ту ночь, лежа на нарах в лагерном бараке Ульмас-куккуз плакал своими зелеными эфталитскими глазами и молил Аллаха спасти его от неверной смерти. «Раз Ты сделал так, что меня приняли за еврея, пусть я буду им. Я выучу языки, я буду ездить по свету, я буду всем интересоваться и во все встревать. Пусть я буду, мой Аллах, евреем, но только в жизни, а не в смерти!» — рыдал он.
То ли Аллах, то ли Пинхас услышал его. Дело в том, что на следующий же день Шаломай раздобыл в уборной подтертый клочок газеты, в котором сообщалось о создании Туркестанского Легиона. «Будь проклята жопа того фрица или жида, который подтерся об эту благословенную новость» — шептал Шаломай и прикладывал клочок к глазам. В тот же день Пинхас написал письмо в штаб этого Легиона, Мулла Ульмас-куккуз по неграмотности лишь черканул свою арабскую закорючку и приложил измазанный в человеческой копоти палец, и через неделю к ним в лагерь прибыл господин то ли казахского, то ли киргизского вида, и к вечеру забрал с собой тараторившего на радостях ту самую русскую фразу блаженного Ульмаса, а заодно с ним и Пинхаса, выдавшего себя за таджика Панжхоса Салома.
Легионерская карьера иудея Пинхаса Шаломая в качестве узбека пошла куда более успешно, нежели у мусульманина Ульмаса. А объяснялось это просто: Пинхас читал и писал по-узбекски и по-таджикски несмотря ни на какие реформы письменности: и в арабских буквах, и на латинице, и на кириллице, Мулла Ульмас же из тайной ненависти к пришлым буквам — опять же из близкородственной связи с Октамом-урусом, который не знал вообще никаких букв, и, тем не менее, был видным большевиком, — презрел все нововведения и умел лишь расписаться в граве «Получено» или «Уплачено» по-арабски из двух букв — круглешком и палкой. Словом, Панжхос стал вскоре влиятельным узбеком в Штабе Турклегиона, а Муллу Ульмаса-куккуза, за слишком частое повторение той самой русской фразы, отослали пасти немцам богопротивных свиней.
Но обещанное, а особенно Аллаху, есть обещанное, и Мулла Ульмас принялся осваивать среди свиней свой первый иностранный язык. Когда хозяева свиней материли его по-своевски, он вспоминал родного и далекого Октама-уруса и по привычке хотел поиметь всех сестер этих матерящих, как свою мучительную жену-полуальбиноску Оппок, и тогда слезы выкатывались из его зеленых глаз и стекали по белесым ресницам. И все же вскоре нашлась управа и на неблагодарных хозяев, которых он по ошибке считал оказывается урусами, а потому и учил, скрепя сердце, их замысловатый язык с этими «ищ вайщищ нищт».
Пришли союзные американцы и Ульмас, догадавшись, что учил не тот язык, то ли на радостях, то ли чертыхаясь, отбарабанил им ту самую красноармейскую фразу, за которую его отправили еще куда подальше — во Францию, пасти в Фонтенбло лошадей. Там, в семье Комтессы Мадемуазель де Сюз, двоюродный дед которой привез оказывается из Египта какую-то колонну и установил ее на площади Конкорд, Мулла Ульмас-куккуз не только научился разбираться в сырах и винах, но между внучкой Жозефины и этой самой Мадемуазель выучился шептать самые пахучие и изысканные слова: «Я расшнурую твой корсет!» или же «Как жмут нас в любви панталоны!»
Но однажды, в промежутке, перепив на вокзале в Авоне красного Сэнт-Эмилиона, он увидел своего собутыльника по имени какого-то коньяка — то ли Наполеон, то ли Камю, который в углу, совершенно абсурдно писал вверх, пытаясь достать струей мочи до подпотолочного плаката «Vive La Resistence!», дабы моча потекла слезами из глаз Родины-Матери, и что-то разобрало Ульмаса, да так, что некая бессознательная сила вдруг выплеснулась в нем той самой красноармейской фразой, от которой этот самый Коньяк стал как вкопанный с повисшей струей мочи.
В ту ночь Коньяк увез его пьяного в Париж, к своему другу с узбекским именем Сарт. Правда, никаким он сартом тот не был, просто поначитался всяких книг, вот и выдумал себе фамилию. В Гиласе бы засмеяли всякого за такую шалость: представить себе только: «Мулла Ульмас-куккуз француз», да его тут же даже свои за еврея примут! Словом, до утра заставлял этот Сарт повторять Ульмаса ту самую фразу, заливая ее всякий раз стопкой Камю. Французов к рассвету стало тошнить, один упал, другой уперся в стену, а Мулла Ульмас-куккуз так воодушевился от сокрушающей силы своей фразы, что, в конце концов, принял их обоих за Мадемуазель и внучку Жозефины и уже при ослепительном солнце шептал им на ухо: «Я расшнурую тебе корсет!» и «Как теснят нас в любви панталоны!»
