Железная дорога - страница 4
И вот садились они на рассвете по углам трех отдельных суп — дабы никто их ни в чем не заподозрил, забрасывали под языки по черному катышку опиума, закрывали свои набрякшие веки и встречали то ли рассвет, то ли свои сновидения, а то ли 7.12-часовой «кагановичский» поезд — это «от Советского Информбюро» Гиласа.
Изредка утренний нежный шелест разогревающихся листьев прерывался созревшими размышлениями Умарали-судхора, подпиравшего свою мясистую голову кулаком с боксерскую перчатку Николая Королева:
— Говорят немец уже близко. Вчера Октам-урус сказал, что одного уже видели в Ченгельды…
Проходило несколько минут шелеста листьев, и в разговор вступал Толиб-мясник, по солнечному лицу которого уже ползали две проснувшиеся мухи:
— Если пойдут со стороны Казахстана, то только железной дорогой…
Опять зависало молчание, и Кучкар-чека, как бы только отработавший всю информацию здоровым единственным ухом, сморщенно, как сушеный урюк, произносил:
— Если пойдут Гиласом, то, как пить дать — через чайхану…
И опять наступало долгое и бесплодное молчание. Затем скрип деревянных шпал или кряжистых тополей, казалось, приносил далекие отголоски то ли приближающегося поезда, то ли надвигающегося немца…
— Парпи-писмык еще тот. Он не пропустит их без плова, а?! — и Умарали-судхор облизывал свои килограммовые усы…
Дул ветер. Шли минуты.
— И еще с мясом, — добавлял свою долю тощий Толиб.
И, наконец, вздрогнув от далекого гудка паровоза, как от команды «Смирно!», Кучкар-чека беспристрастно заключал:
— Ведь обберет этих немцев, подлец. Все их золото, все деньги. Накормит, заговорит и отберет… — и его глаза разгорались от негодования как солнце или его отсвет на стекле пыхтящего паровоза…
На следующее утро разговор начинал Кучкар.
— Слышали, из Одессы к нам в город везут евреев…
В опиумном молчании, казалось, каждый перевспоминал вчерашние известия, но ни Толиб-мясник, тогда еще не мясник, ни тем более Умарали-судхор, к тому времени уже не ростовщик, не находили ни в одном закоулке своих мозгов и телес ни следа от этой новости.
Тогда Кучкар-чека, бог весть, откуда заполучивший эту информацию, опасливо продолжал:
— Вот если бы наш дорог… первый секретарь ЦК товарищ Усман Юсуп построил бы им дом на берегу Анхора…
Все долго размышляли над этими странными, верноподданническими словами Кучкара. Ведь никто еще ничего не сказал… И тогда отъявленного «диссидента» Умарали разбирало его тюремное зло:
— Ни х… я не справится! Обосрёт как и всё! — говорил он на исходе пятой минуты, когда Толиб-мясник еще помнил о евреях, но забыл о ЦК.
— Вот Умарали-ака бы справились, — вправлял он, наспех соединив два конца разговора в своей единственной тощей голове.
Замешательство Кучкара длилось столь долго, что можно было подумать о замыкании в его целом и исправно-служащем ухе.
И тогда Умарали-судхор сладко зевнув, так что золотистое солнце сверкало в его слюнистом огромном зеве, продолжал:
— Дом эдак на шесть этажей… по 30 комнат на каждом…
— Это без двадцати двести! — восклицал на исходе седьмой минуты Толиб.
— И сдать им по… по…
— Это же жуткие деньги! — вдруг вместе с гудком паровоза просыпался скрюченный, как свернутый ком антенны, Кучкар…
Шел новый день войны…
Глубокой ночью Умарали-судхор вошел в свой двор, навесил двухпудовую щеколду на свои покривевшие от тяжести ворота, и растолкал свою спящую под виноградом жену:
— Ху, мочагар[8], у тебя осталось что-нибудь поесть?
Жена запричитала:
— Но вы ведь только что из чайханы… — на что Умарали обматерил ее с головы до ног, пока жена не смилостивилась и не сказала:
— Ошхонада токчада коган мошкичир бор, ушани ола колинг…
