Потом Вечеровский заговорил снова:
– Обратите внимание. Для объяснения фантастических событий мы попытались привлечь соображения – хотя и фантастические, но тем не менее лежащие внутри сферы наших современных представлений. Это не дало нам ничего. Абсолютно ничего. Валя показал нам это чрезвычайно убедительно. Поэтому, очевидно, вовсе не имеет смысла… я бы сказал – тем более не имеет смысла привлекать какие бы то ни было соображения, лежащие вне сферы современных представлений. Скажем, гипотезу бога… или… или иные. Вывод?
Вайнгартен судорожно вытер лицо полой рубашки и принялся лихорадочно хлебать чай. Малянов спросил с обидой:
– Ты что же это, нарочно нас разыграл?
– А что мне оставалось делать? – отозвался Вечеровский, задирая свои проклятые рыжие брови до самого потолка. – Самому вам доказывать, что ходить по начальству бессмысленно? Что вообще бессмысленно ставить вопрос так, как вы его ставите? „Союз Девяти или тау-китяне…“ Да какая вам разница? О чем здесь спорить? Какой бы вы ответ ни дали, никакой практической программы действий вы из этого ответа не извлечете. Сгорел у вас дом, или разбило его ураганом, или унесло наводнением – вам надо думать не о том, что именно случилось с домом, а о том, где теперь жить, как теперь жить, что делать дальше…
– Ты хочешь сказать… – начал Малянов.
– Я хочу сказать, – проговорил Вечеровский жестко, – что ничего ИНТЕРЕСНОГО с вами не произошло. Нечем здесь интересоваться, нечего здесь исследовать, нечего здесь анализировать. Все ваши поиски причин есть просто праздное любопытство. Не о том вам надо думать, каким именно прессом вас давят, а о том, как вести себя под давлением. А думать об этом – гораздо сложнее, чем фантазировать насчет царя Ашоки, потому что отныне каждый из вас – ОДИН. Никто вам не поможет. Никто вам ничего не посоветует. Никто за вас ничего не решит. Ни академики, ни правительство, ни даже все прогрессивное человечество… Ну об этом Валя достаточно хорошо говорил.
Он поднялся, налил себе чаю и снова вернулся в кресло – невыносимо уверенный, подтянутый, элегантно небрежный, как на дипломатическом приеме. Он и чашку-то держал – словно какой-нибудь там занюханный пэр на файф-о-клоке у королевы…
Мальчик процитировал на весь дом:
– „Если больной пренебрегает советами врачей, неаккуратно лечится, злоупотребляет алкоголем, то примерно через пять-шесть лет вторичный период сменяется третичным периодом болезни – последним…“
Захар вдруг сказал с тоской:
– Ну почему? Ну почему именно со мной, с нами?..
Вечеровский с легким стуком поставил чашку на блюдечко, а блюдечко на стол рядом с собой.
– Потому что век наш весь в черном, – объяснил он, промакивая серовато-розовые, как у лошади, губы белоснежным платочком. – Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем…
– Тьфу на тебя, – сказал Малянов, а Вечеровский разразился довольным, сытым марсианским уханьем.
Вайнгартен выкопал из переполненной пепельницы чинарик подлиннее, сунул его в толстые губы, чиркнул спичкой и некоторое время сидел так, отрешенно скосив глаза на огонек.
– Действительно… – произнес он. – Не все ли равно, какая именно сила… если она заведомо превышает человеческую… – Он закурил. – Тля, на которую упал кирпич, или тля, на которую упал двугривенный… Только я не тля. Я могу выбирать.
Захар смотрел на него с надеждой, но Вайнгартен замолчал. Выбирать, подумал Малянов. Легко сказать – выбирать…
– Легко сказать – выбирать! – начал было Захар, но тут заговорил Глухов, и Захар с надеждой уставился на него.
– Да ясно же! – сказал Глухов с необычайной проникновенностью. – Неужели не ясно, что выбирать? Жизнь надо выбирать! Что же еще? Не телескопы же ваши, не пробирки же… Да пусть они ими подавятся, телескопами вашими! Диффузными газами!.. Жить надо, любить надо, природу ощущать надо – ощущать, а не ковыряться в ней! Когда я сейчас смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я знаю – это мой друг, мы существуем друг для друга, мы друг другу нужны…
