— Невероятно…
На другой день, когда они сделали остановку в Нефшато, где Карл должен был принять командование армией, Фьора подошла к нему в то время, как он проверял сбрую своей лошади:
— Я исполнила ваше приказание, монсеньор, но, признаюсь, не могу понять загадки этого костюма. Это сделано для того… чтобы подчеркнуть сходство?
— Да, — ответил по-итальянски герцог. — Меня будет утешать, если во время этой кампании рядом со мной будет кто-то, кто напомнит мне товарища прежних дней, которого я любил.
— Которого вы любили? — возмутилась Фьора. — И вы осмеливаетесь говорить такое после того, как не попытались ничего сделать для его спасения?
— Я не мог ничего сделать. Его преступление было непростительно, потому что оно оскорбляло и бога, и людские законы. Было во много раз гуманнее позволить упасть этой голове на эшафоте, чем оставить Жана гнить в какой-нибудь тюремной яме. Жан был моим другом.
Мы вместе читали Плутарха, вместе плавали по морю, вместе сражались, вместе пили и ели. Он мог надеяться на мою дружбу, я нашел бы ему прекрасную невесту, а он… — воскликнул Карл с неожиданной яростью, — он уехал, не сказав мне ни слова, он растоптал все, что было, из-за женского тела, которое к тому же принадлежало его сестре. Я считал его самым чистым, а он оказался таким же, как и остальные, как и мой отец, которого сводила с ума первая встречная юбка… даже хуже, чем остальные!
— Нет, — мягко произнесла Фьора, — он был всего лишь жертвой запрещенной любви… но это была все-таки любовь!
Герцог смотрел ей прямо в глаза, и было видно, что уверенность его поколеблена.
— Вы так думаете?
— А вы сами, монсеньор? Если бы это было не так, то почему я рядом с вами и в этой одежде?
— Вы правы. Я… мне его очень недоставало. А вы создаете для меня иллюзию его присутствия, еще более сильную от того, что вам сейчас столько же лет, сколько было ему в то время. А теперь, — добавил он, — мы с этим покончили.
Кузнец закончил свою работу. Герцог сел в седло и поскакал к Антуану, который ожидал его в отдалении.
Фьора смотрела ему вслед и не могла понять, откуда в ней это чувство жалости, которое нахлынуло на нее так внезапно…
С этого времени Карл стал проявлять по отношению к ней безупречное внимание, особенно в те две недели, которые они провели в Безансоне. Было странно наблюдать, как изменялось его отношение к Фьоре с тех пор, как он узнал всю тайну ее рождения. От враждебного и презрительного отношения Карл перешел к почти дружескому, что не поддавалось логическому объяснению. Иногда по вечерам герцог приглашал ее послушать свой хор, узнав, что она умеет играть на лютне и довольно приятно поет, он просил ее спеть вместе с Баттистой, а иногда и сам пел вместе с ними. Единственными их слушателями были Антуан Бургундский и миланский посол.
Фьора быстро подружилась с Жан-Пьером Панигаролой. Ему было около сорока лет. Тонкий и образованный человек, он прекрасно понимал и ценил юмор, был большим ценителем красоты и прекрасным дипломатом. Скоро Фьора обнаружила, что он лучше знал Карла Смелого, чем его собственные братья. К тому же он с легкостью ориентировался в изменчивой политике Людовика XI, при котором он с большим успехом выполнял обязанности посла, пока смерть Франческо Сфорца, отца теперешнего герцога, верховного главы Штатов и друга французского короля, не нарушила давней дружбы, связав уже интересы Милана и Бургундии.
— Вы должны быть флорентийцем, — сказала ему однажды вечером Фьора, смеясь. — Мне кажется, что вы обладаете всеми достоинствами, а возможно, и недостатками!
— Я прекрасно чувствую себя и миланцем, тем более и от того, что наш город не может сравниться с городом Красной Лилии. Но признаюсь, что завидую вам из-за сеньора Лоренцо! Какой ум! Какая глубина мышления! Я не знаю никого, кроме короля Франции, кто бы мог с ним равняться!
— А вас не восхищает монсеньор Карл?
Панигарола покачал головой и стал задумчиво рассматривать драгоценный кубок из венецианского стекла, наполненный вином, сквозь которое пламя свечи отсвечивало рубином:
— Он завораживает и одновременно пугает меня.
