Поэт Подсудимов, зарывшись в клеверное сено в дупле тутового дерева лежал и думал только о Сарвигульнаргис. Он никогда ни в кого не влюблялся так сильно, как в Сарвигульнаргис. За эти дни от разлуки Поэт Подсудимов даже заболел, весь пожелтел и заметно похудел. Если бы не его мама Купайсин, то ему пришел бы конец. Она, не думая о себе и несмотря на трудности, приходила на самодельных лыжах, двигаясь по снегу сквозь зыбкий туман, словно любительница горнолыжного спорта, с рюкзаком на спине, приносила Поэту Подсудимову еду с горячим чаем и подбадривала его.
Однажды, когда у Поэта Подсудимова резко поднялась температура, она вызвала работников скорой помощи, которые пришли пешком с громадным чемоданом, который качался в руках медсестры. Врач и медсестра, которые надели белые халаты поверх своих ватных бушлатов и белые колпаки на свои шапки-ушанки, пришли, перейдя заснеженное поле к тутовому дереву, в дупле которого лежал главный герой нашего романа и заглянули в дупло, словно в берлогу медведя. На улице трещал тридцатиградусный мороз и выл ветер. Врач с медсестрой еле зашли в дупло тутового дерева и, осмотрев Поэта Подсудимова, поставили ему диагноз, сделали ему уколы и назначили лекарство. Врач послушал сердце Поэта Подсудимова с помощью самодельного деревянного стетоскопа, который был похож на дудочку факира, под мелодию которой танцует в корзине ядовитая змея кобра в далеком Индостане. Медсестра измерила ему давление с помощью механического тонометра, намотав на его руку манжету и нагнетая воздух с помощью груши, внимательно глядя при этом на манометр.
— Я Вас знаю, господин поэт. Читала Ваши великолепные трехстишия хокку, которые опубликовались в газете «Экономика и государственная статистика». Там я видела Вашу фотографию и никогда не думала, что когда-нибудь встречусь с Вами в такой обстановке и в таком роскошном дупле тутового дерева. Это просто подарок судьбы, что я встретила Вас и для меня высокая честь, обследовать такого великого поэта нашей планеты как Вы — сказала она с восхищением.
— Спасибо, сударыня — сказал Поэт Подсудимов, ритмично стоная и с трудом облизывая свои засохшие, треснувшие губы, похожие на кору спелой дыни.
— Не за что, господин поэт. Это так сказать, наша прямая обязанность. У Вас нормальное давление, и я надеюсь, Вы скоро поправитесь, мосье — сказала медсестра, с удивлением оглядываясь вокруг.
И продолжала:
— Ах, вот как живут наши поэты! Романтика! Вертикальная кровать, понимаешь ли, постель из скрипящего клеверного сена! Подушка из мешка, наполненного соломой. Глядите, какой портрет висит на стене дупла! Это не дупло, а картинная галерея, вернисаж! Портрет нашего великого вождя-лжедемократора страны, висит, освещаясь светом подвесной антикварной керосиновой лампы, похожей на волшебную лампу Аладдина в далеком Арабистане! Жизнь великого поэта нашей страны на краю заснеженных хлопковых полей, еще в дупле тутового дерево, Господи! Как я завидую Вам по белому, господин поэт! Живя в таких романтических условиях, грешно даже не быть поэтом! — сказала она.
— Спасибо еще раз, за сердечно-сосудистые слова, госпожа герцогиня — сказал Поэт Подсудимов, громко кашля и задыхаясь.
— Дышите, дышите глубже, сеньор — сказал врач, прислушиваясь к легким Поэта Подсудимого. Когда Поэт Подсудимов сделал глубокий вдох, его горло засвистело как далекий товарный поезд, приближающийся к станции, как чайник с кипящей водой на кухне.
— Дасс, у Вас простуда. Ну, ничегос, монсенёр, не волнуйтесь, всё будет хорошос. Это простуда даже Вам на пользу, нус… в смысле… горе и страдание, нищета и болезнь вдохновляет поэта, это мы знаем. Вы должны соблюдать диету. Недельки две не ешьте снег и сосульки. Вобчем, я тоже чрезмерно рад как говорится, услышать сердце пламенного поэта нашей вселенной и его легкие и, так сказать, другие внутренности организма! Ах, чуть не забыл. Зовут меня Сатимип Патидин. Коротко — Сатим Пати. Дасс, монсенёр, Вы можете назвать меня скромно, Сатим Пати. Или просто Пати. А это моя асистентка донна Фортуна Чемоданоносец.
