Знакомые лукавые речи! Кто только не слыхивал их на своем веку, и
не только извне, но и в тайниках глубинных своего сердца!.. Но не
прельщайся ими, читатель, – они обманут тебя, как обманули и погубили
уже многих, – а последуй-ка лучше за мной в ту область, которая зовется
миром своего и чужого опыта в духовной жизни, в мир наблюдений и
воспоминаний как лично своих, так и тех людей, которые в той области
тоже кое-что видели и наблюдали. Ведь и это тоже наука, но редко кто
знает и хочет знать эту науку. Пойдем же, заглянем туда, где над нашим
с тобой братом, русским человеком, таким же, как ты и я, уже пронеслось
грозное дыхание смерти, где бесшумно, но таинственно и важно
совершилось величайшее таинство перехода от жизни временной в жизнь
вечную.
Пойдем же за мной туда, пока мы еще с тобой живы, пойдем хоть из
простого любопытства!..
Передо мной лежит письмо, простое частное письмо от лица к лицу.
Давнишнее уже письмо это, и время наложило на него печать разрушения:
поблекли и пожелтели листы почтовой бумаги, повыцвели чернила; только
любовь, которая его диктовала, все так же свежа, все так же благоухает,
и время не имело власти над ней. Я знаю этих лиц, хотя они уже ушли из
этого мира, и я на его распутиях не встречался с ними; но я знаю их по
рассказам о них от близких им по духу, по общности нашей с ними веры и
любви, по вере и любви к тем обетованиям, в которые веровали они и в
которые всем сердцем верю и я: они близки и дороги мне, эти лица, как
воплощение чистейшего идеала и величия духа простых сердцем русских
людей, былых строителей великой моей Родины.
Пишет духовник Киево-Печерской Лавры иеромонах Антоний к
именитому курскому купцу Федору Ивановичу Антимонову о последних днях
жизни родного брата Федора Ивановича, екклесиарха Великой церкви,
архимандрита Мелетия[1].
Прочти его со мной вместе, мой дорогой читатель!
"Достопочтеннейший Федор Иванович! Сообщаю Вам Божье
благословение как поручение Вашего любезного брата и моего духовного
друга, отца Мелетия, Вам и всему Вашему потомству, и всем родственникам
Вашим. Испросил я его у брата Вашего от лица всех вас за восемь часов
до блаженной его кончины, последовавшей 1865 года октября 17-го,
пополуночи в 5 ч 30 м утра.
Последняя телеграмма передала Вам роковую сию весть, столь
близкую Вашему сердцу. Я обещал писать Вам подробно, но доселе
замедлил. Причины замедления заключаются в том, что мне пришлось
исполнить весь долг христианский в отношении дорогого усопшего: уход за
ним во все время его предсмертной болезни; напутствие его к смерти,
погребение и, наконец, шестинедельное по душе его служение Божественной
Литургии – все это лежало на моей обязанности. И теперь еще, до
исполнения 40 дней со дня его кончины я не свободен, так как ежедневно
совершаю службу в Великой церкви за упокой души дорогого почившего.
Поэтому не взыщите за недостаточную связность изложения – пишу Вам
урывками.
Велик и важен предмет, о котором я пишу Вам и о котором я
ежедневно сообщал отцу Исаакию[2], ибо что может быть важнее для
христианского сердца праведнической, безболезненной кончины
христианина? А этим праведником и был покойный брат ваш.
3 октября, т.е. в воскресенье, брат ваш служил в Великой церкви;
служил с ним и я. Не могу вам объяснить того чувства, которое я
испытывал при виде его, воздвигающим во время херувимской песни руки
свои горе: он представился мне тогда, несмотря на то, что ничто не
предуказывало его близкой кончины, праведнейшим мертвецом; именно –
мертвецом, а не живым и священнодействующим Божьим иереем. Но тогда на
это впечатление моей души я не обратил должного внимания, а между тем
это прозрение сердца через две недели осуществилось на самом деле.
Во вторник брат ваш служил соборную панихиду. Во время вечерни он
в сухожилиях под коленями внезапно почувствовал боль. Боль эта
продолжалась всю ночь по возвращении его в келью, а поутру она уже
мешала ему свободно ходить; поэтому в среду у утрени он не был. Днем, в
среду, он почувствовал упадок сил, особенно в руках и ногах; аппетит
пропал и уже не вернулся к нему до самой его кончины.
