Но нам было всё равно, в кого кидать камни, хоть в ласточек, хоть в ворон: за всё лето мы не попали ни разу.
Там, где шоссе сворачивало вправо, мы сходили с шоссе и шли туда, где росли кусты. Потом кусты редели, и нам открывалась бугристая равнина, где на песчаной почве росла низкая и жёсткая трава.
Мы незаметно доходили до старого карьера и спускались вниз по песчаному откосу. Мы теперь всегда спускались в карьер не со стороны выгона, а с противоположной, хотя происшествие с быком было давно забыто. По крайней мере, никто из нас не вспоминал об этом.
Спустившись вниз, мы каждый раз замечали, что лужи уменьшаются. Теперь вода в них была тёмной и мутной, и головастики так и кишели в ней. Головастики с каждым днём становились всё крупнее, некоторые были уже совсем крупные; но мы-то знали, что если в ближайшее время не пойдёт дождь, то лужи высохнут совсем и все головастики передохнут, прежде чем из них выведутся лягушки. Для нас это, в сущности, не имело значения, но мы уже не бросали в лужи камней. Мы шли в сторону карьера, где был ключ.
Когда-то он бил прямой струёй, но сейчас только слабая струйка ржавой воды текла из-под коряг на краю откоса и сразу же впитывалась в песок.
Мы складывали ладони лодочкой, и по очереди подставляли их под струю воды. Мы смачивали себе головы, а потом обливали водой друг друга, а Шурочка головы не смачивала, только лицо, и когда мы брызгали на неё, она визжала. Потом она говорила: «Не надо, мальчики», и тогда мы переставали.
Потом мы лежали на откосе. Песок был жёсткий и крупный, с камнями, когда-то его вывозили для балластировки железнодорожного полотна, ни на что другое он не годился. Мы лежали на этом песке — я рядом с Лёнькой, а Шурочка чуть в стороне — и всегда говорили о жаре. Всякий разговор у нас начинался с жары, а потом уж мы говорили обо всём остальном. Иногда даже говорить было лень, и тогда мы молчали.
Была такая жара, что шевелиться было лень, и лень было смотреть вдаль. Хотелось видеть только то, что близко.
Кое-где на откосе рос кукушкин лён и краснели цветы дикой гвоздики. Цветы были маленькие и липкие, пахли слабо, но смотреть на них можно было долго, а если это надоедало, то стоило на минуту закрыть глаза или посмотреть вдаль, в глубь карьера, а потом снова перенести взгляд на цветы, и они снова казались такими, точно видишь их в первый раз.
Потом мы шли домой. Мы расставались с Шурочкой у её калитки, и каждый раз она делала серьёзное лицо и уходила от нас, не оборачиваясь, к своему дому. Мы смотрели, как мелькает её зелёная лента среди листвы.
Однажды, когда мы зашли за Шурочкой, на веранду вышла её мать и сказала, что у Шурочки болит голова от этой жары. Если хотите, пройдите в её комнату.
Мы с ненужной осторожностью зашагали по коридору и потом, забыв постучать, вошли во вторую дверь налево.
Шурочка валялась на постели и читала неизбежный «Вокруг света», но, увидев нас, встала и, запахнув полы коричневого халатика, села в кресло и сказала:
— Надо всегда стучать.
Потом она подумала и сказала:
— Вот я и заболела.
Мы смотрели на неё и не знали, что говорить — утешать её или нет, но Лёнька сказал успокаивающе:
— Ерунда, завтра всё пройдёт.
Шурочка обиженно ответила:
— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.
— А ты пробовала мокрое полотенце?
— Я всё пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.
Мы снова замолчали.
В окно влетел серый мотылёк, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.
Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылёк не может жить больше одного дня: её нелепая уверенность в том, что он живёт всё лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.
Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Лёнька сказал, что слон долговечное животное.
Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.
Лёнька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Лёньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.
