— Что ж, мистер Суэггер, вам все же придется решить, что для вас важнее. Вы ведь не хотите, чтобы это решение принимал за вас кто-то другой, верно? Нет, мистер Суэггер, очень, очень прошу вас, приложите все силы, чтобы оказаться здесь.
— Да, сэр, — слабым голосом проронил Эрл, зная, что это может и не получиться. — Я постараюсь.
Папаша Грамли танцевал танец печали и позора. Это был особый горский танец, связанный с людьми, которые поклонялись Господу через посредство ядовитых змей или заговоров; и то и другое составляло неотъемлемую часть жизни клана Грамли.
Папаша был облачен в траурное одеяние, весь в черном: черный сюртук, черные брюки, черные ботинки, черная шляпа, надвинутая низко на глаза. Одиннадцать гробов, в которых лежали Грамли, были опущены в землю, и прозвучали все подобающие слова. Присутствовали все Грамли и связанные с ними кланы, в том числе Пеки, Доджи, Гранди и Пинделлы — мрачные женщины и мужчины в траурных одеждах. На обветренных лицах горцев застыло выражение печали и сосредоточенности, их синие глаза сделались серыми от боли, под их сдержанным достоинством угадывалась глубочайшая скорбь.
Проповедник Грамли произнес Божье слово о том, что Он, несомненно, захотел взять Грамли на небеса, чтобы они сделали для Него какое-то важное и непосильное для других дело; поэтому Он и взял к себе так много из них, чтобы они стояли по правую руку от Него и помогали Ему распространять Слово. Но речи священника были далеко не столь красноречивы, как танец, исполненный Папашей.
Его движения направлял дух. Он топтался в пыли взад и вперед, он содрогался всем телом, он шатался, он с силой топал ногами. Эта музыка была неуловима для людских ушей, но она исходила из глубины души каждого Грамли — старая музыка горцев, плач скрипки, на которой играет пьяница, видящий, как его дети один за другим умирают от сифилиса, и чувствующий, как тело коченеет от всепроникающего ночного холода, потому что одеяла слишком тонкие и потому что закончился пятидесятый или шестидесятый день, прожитый на одной картошке, а назавтра наступит пятьдесят первый или шестьдесят первый точно такой же день. Это был танец древней боли шотландцев и ирландцев, в основе которого лежала родовая память о жизни на суровой границе, о печальных стонах волынки, о воплях баньши холодной, непроглядно темной ночью, о местах, в которых человек должен был выживать сам, без помощи со стороны, потому что власть то и дело переходила от одного короля к другому; это была музыка разбойника, музыка грабителя, стон сельской печали, выражение образа мыслей, недоступного никакому горожанину, образа мыслей человека, который не боится сурового пресвитерианского Бога и не желает подчиниться мандатам, выписанным в Городе Дьявола в далекой Восточной Америке, в городе демонов, устроившемся между Мэрилендом и Виргинией, где безбожники принимали законы, чтобы отобрать у Грамли и других людей их свободу и преобразовать ее в потаенные богатства для себя и своих приближенных, — вот что это был за танец.
— На мой взгляд, старик прямо лопается от злости, — отметил Мемфис Добряк. — Его здорово задело.
— Пожалуй, так оно и есть, старина. Эти парни, Грамли, очень серьезно относятся к таким вещам, — ответил Оуни.
Оуни и Мемфис расположились на заднем сиденье пуленепробиваемого «кадиллака» Оуни, проделавшего немалый путь между зданием «Медикал-арт» и этим отдаленным поселением Грамли в глухом лесу к северу от Маунтин-Пайн.
Если бы Грамли узнали, что среди зрителей их погребальной церемонии был неф, они вполне могли бы повесить его, хотя, возможно, и ограничились бы обмазыванием смолой и вываливанием в перьях, поскольку Библия совершенно однозначно осуждает сыновей Хама, а они воспринимали содержание Библии буквально. Именно поэтому они и были истинными Грамли. Но Оуни хотел, чтобы Мемфис видел то скорбное действо, которое являли собой похороны одиннадцати Грамли, исходя из предположения, что это могло бы заставить Мемфиса стать более разговорчивым, чем прежде.
И поэтому они оба наблюдал с кожаного дивана, занимавшего заднюю часть салона 16-цилиндрового «кадиллака» — Мемфис никогда не то что не сидел в такой шикарной машине, а даже не видел ее вблизи, — за собравшимися многочисленными Грамли, которые во главе с Папашей предавали земле своих мертвых.
