Поставив машину на стоянку во дворе, я повторила манипуляции, проделанные в доме.
— Татьяна? — произнес он удивленно, на его лице появилось осмысленное выражение. — Где я?
— Все нормально, Григорий, — успокоила я его, — сейчас мы пойдем ко мне.
— В гости? — Лицо Гришки озарилось блаженной улыбкой.
— В гости, в гости, — я разговаривала с ним, как с маленьким ребенком, — давай, поднимайся. — Он послушно поднялся, поддерживаемый мной за плечо, и, прилагая неимоверные усилия, выбрался из машины. С минуту мы постояли в обнимку, освещаемые тусклым светом фонаря, потом я прислонила его к машине и достала пакет с «горючим».
Закинув левую Гришкину руку себе за шею и обхватив его за талию, я взяла пакет, и мы тронулись. Кое-как втащив Гришку в лифт и прижав его корпусом к стенке, я нажала на кнопку.
Примерно ту же самую операцию я повторила у входной двери. Наконец мы были дома. На моем лбу выступила испарина.
— Это что, похищение? — пытался острить мой одноклассник, еле ворочая языком.
— Считай как хочешь, — усмехнулась я, подводя его к дивану.
Стоило мне слегка ослабить хватку, как Григорий рухнул на него. Пришлось стаскивать с него ботинки и телогрейку. Но предварительно я сама сняла куртку.
Есть же жены, которые всю жизнь нянчатся вот с такими оболтусами! Не хочу ничего плохого сказать про Гришку, может, он жил под прессингом безысходности, страдая от социальной невостребованности. Ведь, насколько мне было известно, слесарем он работал не по зову души.
Окончив десятилетку, он поступил на архитектурный факультет, грезя идеями Гауди, Корбюзье, Райта, но, столкнувшись с консерватизмом и косностью взглядов своих преподавателей, бросил учебу после третьего курса. Вернее, не бросил, а был исключен, формально — за неуспеваемость, а фактически — за бунтарский дух и смелость взглядов.
Гришка не был ни лентяем, ни снобом, работая где придется, не брезгуя тяжелым физическим трудом, но нигде дольше шести месяцев не задерживался. Теперь он слесарничал и… пил горькую.
Когда я вернулась из ванной, Гриша сладко похрапывал, дергая во сне руками. Его давно не стриженные темно-русые волосы беспорядочными прядями упали на лицо, рот был приоткрыт, щеточка усов от ритмичного дыхания подпрыгивала вместе с верхней губой. «Завтра приведем тебя в порядок», — подумала я, отправляясь на кухню.
Перекусив чем бог послал, я нашла в телефонном справочнике номер Грушина и набрала его. Шел девятый час, и я надеялась, что его жена, а теперь вдова, будет дома, и не ошиблась.
— Добрый вечер, — сказала я, — могу я услышать Антонину Игоревну?
— Это я, — ответил мне глубокий женский голос со слабой хрипотцой.
Я представилась и, в двух словах объяснив ей ситуацию, попросила встретиться со мной завтра.
— Это так уж необходимо? — устало произнесла она.
— Это действительно важно, — убежденно сказала я, — так я могу подъехать?
— До обеда я завтра дома.
— Благодарю вас.
Я нажала на кнопку «отбой», сложила посуду в раковину и снова нацепила «харлейку». За Гришу я была спокойна, по моим прогнозам, он не поднимется раньше шести.
Небо было по-прежнему ясным, на нем серебрились редкие звезды, стоял легкий морозец, под ногами поскрипывал снег. Говоркова жила в пяти минутах ходьбы от меня.
Я шла плохо освещенными пустыми дворами, скользя на припорошенных снегом ледяных скатах. В подъезде было темно и тихо, как в заброшенной шахте, от мусоропровода воняло тухлятиной. Лифт не работал. Пришлось переться пешком на восьмой этаж.
— Кто там? — раздался из-за двери Лидкин голос.
— Почтальон Печкин, принес заметку про вашего мальчика, — не слишком удачно, учитывая ситуацию, схохмила я.
— Иванова? Ты, что ль? — Она открыла дверь и замерла на пороге.
Среднего роста, худощавая, но широкая в кости, Говоркова еще со школы отличалась напористостью и стремлением стоять на своем. Эта черноволосая, голубоглазая донская казачка с правильными, но довольно резкими, как и ее характер, чертами лица и гортанным малороссийским выговором почти не изменилась за последние три года. Раньше мы встречались довольно часто, в основном на улицах Тарасова.
