Жанна д'Арк - страница 4

Более стыдлив и осторожен знаменитый врач душевных болезней Жорж Дюма, ставящий в своем ответе Франсу диагноз о «клиническом случае» Жанны: «Если у нее и была истерия, то для того только, чтобы сокровеннейшие чувства ее могли воплотиться в небесных виденьях и голосах… как бы открытая дверь, через которую входит в жизнь ее нечто божественное или то, что она считала божественным, – вот что такое истерия Жанны».[18] В этом-то «или» – весь вопрос; здесь и проходит черта, отделяющая ложь от истины, – то, что «есть, как бы не есть», от того, что действительно есть. Надо сделать выбор между тем и этим. Слишком осторожный ученый Дюма выбора не делает, но за него делает Франс. Книгу свою о Жанне д'Арк кончает он явлением Жанны Ла Ферон, самозванки, второй Девы, более будто бы «святой», чем первая. Эта вторая Жанна, явившаяся в 1449 году, в 1456 году оказывается, к радости всех Годонов, тогдашних и нынешних, в том числе и Франса, наложницей монаха-расстриги, содержательницей дома терпимости, «распутною девкою».

«Дева-Девка», Pucelle-Putain, – звучит и в смехе Вольтера, как в брани английских ратных людей, Годонов, с Орлеанских окопов. Но и Вольтер двуестественен так же, как Франс. «Девка», – говорит Годон, Хвостатый; «мученица», – говорит человек, француз. «Жанну сожгли на костре, но она имела бы жертвенник в те героические дни, когда люди ставили своим освободителям жертвенники».[19] Надо было бы опять сделать выбор между тем и этим. Но Вольтер его не делает; за него сделает Франс.

«Только одно гнуснее, чем суд над Жанной в 1431 году, – ее оправдание в 1456 году», – скажет не Годон, а француз наших дней.[20] Можно бы прибавить: все почти «оправдания» – не только XV, но и следующих веков гнуснее, чем осуждения. «Вы говорите, что вы – судьи мои; но берегитесь, как бы ваш суд не оказался неправедным, потому что я воистину Божия посланница», – говорит Жанна судьям XV века; то же могла бы сказать она и судьям будущих веков.[21] «Я себе кажусь Жанной д'Арк на суде», – скажет св. Тереза Лизьёская: участь обеих и в этом одна.[22]

Старые Годоны честнее новых: те Жанну просто сожгли, а эти ставят ей плохенькие памятники, чугунные куклы, осеняют их в день ее годовщин самыми унылыми тряпками трех самых полинялых в мире цветов – Свободы, Равенства, Братства – и до следующего года сваливают вместе с прочим казенным хламом в полицейские участки Третьей Республики.

Но самое, может быть, страшное – то, что Жанну судит и Церковь так же надвое, как мир: то осуждает, то оправдывает, и второе хуже первого.

«Было ли дело ее Божеским или только человеческим, я не могу решить, – скажет в 1463 году, через семь лет после оправдания Жанны, знаменитый гуманист Эней Сильвий Пикколомини, будущий папа Пий II. – Некоторые думают, что люди, стоявшие тогда во главе Франции, разделившись вследствие победы врага и не желая подчиняться никому из своих, прибегли к военной хитрости, чтобы остановить успехи англичан, полагая, что небесное посланничество Девы будет полезно для власти… ибо кто из людей дерзнул бы воле Божьей противиться? – решили они поставить Жанну во главе военных сил».[23]

«Жанна была во всем удивления достойна, – скажет св. Антонин Флорентийский, почти современник Жанны, – но какой в ней действовал Дух – неизвестно. Думали, однако, что скорее Дух Святой».[24] Думали, но не знали наверное, Святой Дух или Нечистый. Если этого не знают святые, то грешные люди тем более. «Имя Девы было столь велико и прославлено, что никто не смел ее судить ни в добре, ни во зле», – вспоминает летописец тех дней.[25] И «Мещанин Парижский» тех же дней: «Это было существо под видом женщины, которое называли „Девою“, а чем оно было на самом деле, Бог знает».