— О нет! — отвечала она. — Мне будет очень тяжело лишиться вашей дружбы.
— Но вы не пожертвовали бы ничем ради нее?
— Не пожертвовала бы? Какое нелепое слово! Зачем всегда надо жертвовать одним ради другого? Что за глупые христианские идеи! Право, вы, сами того не сознавая, превратились в старого клерикала.
— Очень может быть, — ответил Кристоф, — Для меня — либо одно, либо другое. Между добром и злом у меня нет середины, даже толщиной в волосок.
— Да, я знаю, — сказала она. — За это я вас и люблю. Очень люблю, уверяю вас, но…
— Но вы и его очень любите?
Она засмеялась и, бросив на Кристофа самый нежный взгляд, самым сладким голосом попросила:
— Останьтесь!
Он готов был уступить и на сей раз. Но вошел Люсьен Леви-Кэр и был встречен тем же нежным взглядом и тем же сладким голоском. Кристоф молча поглядел на комедию, разыгрываемую Колеттой, и ушел с твердым намерением порвать с ней. Ему было грустно. Как это глупо — постоянно привязываться и постоянно попадаться в ловушку.
Возвратясь домой и машинально перебирая книги, он от нечего делать раскрыл Библию и прочитал:
«… И сказал Господь: за то, что дочери Сиона>{132} надменны, и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавой поступью, и гремят цепочками на ногах.
Оголит Господь темя дочерей Сиона, и обнажит Господь срамоту их».
Он расхохотался, вспомнив об уловках Колетты, и лег спать в отличном расположении духа. И тут он подумал, как глубоко, должно быть, проникла в его сознание парижская зараза, если чтение Библии вызывает в нем смех. Но это не помешало ему в постели повторять слова приговора, изреченного великим судьей и насмешником, — и он старался представить себе головку своей юной приятельницы после свершения этого приговора. Он уснул, смеясь потихоньку, как ребенок. И перестал думать о своем новом горе. Одним больше, одним меньше… Он уже начинал привыкать.
Он по-прежнему давал Колетте уроки музыки, но теперь всячески отклонял ее попытки возобновить дружеские разговоры. Как ни печалилась, ни дулась она, к каким ни прибегала маневрам, он упорно стоял на своем. Отношения их испортились. Она сама под разными предлогами стала откладывать уроки. Он же всячески уклонялся от приглашении на вечера Стивенсов.
Ему надоело парижское общество, стала невыносимой эта пустота, эта праздность, нравственная немощь, неврастения, беспричинная и бесцельная сверхкритика, убивающая сама себя. Он недоумевал, как целый народ может жить в этой затхлой атмосфере искусства для искусства и наслаждения ради наслаждения. Однако народ этот жил, был когда-то великим и играл еще довольно заметную роль в мире: во всяком случае, такое создавалось впечатление. Где же этот народ черпал силу жить? Ведь он не верил ни во что — ни во что, кроме наслаждения…
Однажды, когда Кристоф, погруженный в такие мысли, шел по улице, ему встретилась ревевшая толпа молодых мужчин и женщин, которые впряглись в коляску, где сидел старый священнослужитель, раздавая благословения направо и налево. Немного подальше он увидел, как французские солдаты взламывали ударом топора двери церкви, а какие-то господа с орденами отбивались от них стульями. Тут Кристоф подумал, что французы, оказывается, еще во что-то верят, — хотя неизвестно во что. Ему объяснили, что это государство отделяется от церкви>{133} после столетия совместной жизни, и так как церковь не желает уходить по доброй воле, то государство, пользуясь своим нравом и силой, выбрасывает ее за дверь. Кристоф нашел этот способ действий не слишком любезным, но ему до такой степени надоела анархическая всеядность парижских литераторов и художников, что он с удовольствием смотрел на людей, которые готовы были подставить себя под удары ради своих убеждений, пусть самых нелепых.
Присмотревшись получше, он увидел, что таких людей во Франции много. Политические газеты сражались между собой, как герои Гомера: ежедневно печатали они призывы к гражданской войне. Правда, все это ограничивалось словами и до рукопашной доходило редко. Однако не было недостатка и в простачках, весьма склонных претворять в действие преподанную им мораль. И тогда Франция становилась свидетельницей любопытных сцен: целые департаменты выражали намерение отделиться от Франции, солдаты дезертировали полками, префектуры пылали, конные сборщики податей предводительствовали отрядами жандармов, крестьяне вооружались косами и ставили на паперти котлы с кипятком, чтобы дать отпор вольнодумцам, взламывавшим церкви во имя свободы, народные заступники влезали на деревья и держали оттуда речи к винодельческим провинциям, которые восставали против провинций, изготовлявших спирт
