Зеро - страница 29

— И все?

— Однажды обмолвился, что служит своей стране, как умеет.

— Вот как, — протянул Сэммартин, и интонация, с которой он это произнес, свидетельствовала о том, что они подошли к трудной части разговора.

Он достал из внутреннего кармана серый конверт и протянул его Майклу.

— Что это? — спросил Майкл.

— Посмотри фотографии, — сказал Джоунас. — Ты хотел узнать, как погиб твой отец. Гляди. Снимки сделаны меньше, чем через час после катастрофы. На них видно, что пожар был не менее, а может быть, даже более страшен, чем само столкновение. Большинство травм — смертельные.

Руки Майкла дрожали, когда он рассматривал фотографии обугленных останков — останков его отца. Дойдя до последней, он поспешно запихнул фотографии обратно в конверт и закрыл его. К горлу подкатывала тошнота. Ни одному сыну не следует видеть своего отца вот таким... Майкл резко вскинул голову.

— Зачем вы мне это показали?

— Ты просил рассказать, как он погиб. На этот вопрос нелегко ответить. Важно, чтобы ты отдавал себе полный отчет в последствиях своей просьбы. — Джоунас забрал из его рук конверт, положил его в папку, закрыл ее и опечатал с помощью маленькой металлической печати. — Твой отец не солгал, сказав, что служит стране, и его слова не были эвфемизмом. — Он отложил папку в сторону. — Их следует понимать буквально.

— Мне известно, что такое правительственный служащий, — сказал Майкл. В его мозгу возник голос Одри, тихо и проникновенно звучащий в ночной тиши. «Ты знаешь, как папа погиб?» Она явно что-то подозревала. И еще: «Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать».

— Так вот, во-первых, много лет назад я сам придумал это название — «Международное экспортно-торговое бюро», — продолжал Джоунас. Во-вторых, в действительности такой организации не существует. Во всяком случае, она не выполняет никаких функций в мире собственно международной торговли, бюджетов, тарифов и прочего.

— Почему же тогда вы присутствовали на переговорах столь высокого ранга? И как вам удалось провести туда меня? Джоунас одарил его укоризненной улыбкой.

— Видишь ли, после стольких лет работы я, смею думать, приобрел некоторый вес в Вашингтоне.

Майкл пристально смотрел на него, а у самого в желудке нарастало ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.

— Кто вы, дядя Сэмми? — прошептал он. — Я никогда не спрашивал вас. Может быть, сейчас самое время?

— Мы вместе с твоим отцом создавали Бюро, — ответил тот. — Стояли у самых истоков. Мы были солдатами, Майкл, и я, и твой отец, и ничего не знали, кроме военной службы. Когда закончилась война, оказалось, что мы никому не нужны. Так мы думали. Но были неправы. Мы стали солдатами другой войны — незримой. Одним словом, я — шпион, Майкл.

В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая их часть свалилась на плечи Одри. Одеваясь, она хмуро перебирала в уме неотложные дела. Пожалуй, было бы не так тяжело, думала она, если бы так сильно не угнетало чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.

Сначала необходимо было отдать распоряжения по устройству похорон. Лилиан наотрез отказалась предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону — голос матери звучал резко и раздраженно.

Внешне и тем более на словах Лилиан почти не проявляла своих чувств. Словесно, видимо, просто не умела, но Одри все же подмечала мельчайшие проявления владевшего матерью внутреннего напряжения. Одри суммировала и запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо тянет заглянуть в щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.

Одри хорошо изучила свою мать. Стихией Лилиан был рациональный, прагматичный мир, ограничения в котором так же необходимы, как свобода выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь начинает, кто-то завершает — такое происходит с каждым живым существом. Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли за ними же укрыться от безграничной тьмы хаоса. Она свято верила в различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.