Совершенно изнуренные, они заснули, держа друг друга в объятиях. Когда Филипп пробудился, Митико уже заваривала чай. Он поднялся и сел напротив нее. Она не надела ни верхнего, ни нижнего кимоно, и это было необычно.
— Митико!
— Вот, выпей.
Митико протянула ему чашку. Это была другая чашка, не та, из которой он пил раньше. Гораздо легче, изящней. На зеленом фоне красовалась золотая цапля. В ее клюве трепыхалась черная рыбина; широкие крылья цапли были распростерты. Эту чашку Филипп едва не разбил в ту ночь, когда инсценировал смерть Дзэна Годо. Они договорились, что это будет условный сигнал, который предупредит сидевшую в другой комнате Митико о его прибытии в погруженный во мрак дом.
Филипп увидел, что деревянная шкатулка-киоки открыта. Может, в подарок предназначается чашка? Филипп испытующе посмотрел на Митико.
— Выпей, — сказала она. — Выпей половину чая.
Филипп выпил.
Она подождала, пока он поставит чашку в ее сложенные руки. Затем допила чай. А после этого аккуратно обтерла чашку шелковой тканью и, найдя ощупью деревянную шкатулку, положила в нее чашку. Филипп был прав. Это и есть подарок. Но почему вдруг?
Митико закрыла крышку и придвинула к нему шкатулку.
— Это тебе на память обо мне, — тихо произнесла она. Лицо ее было бледно, оно казалось призрачным отражением, увиденным в зеркале.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я уезжаю, — сказала Митико. — Возвращаюсь к мужу.
— Но почему? Тебе приказал отец? Он что, узнал про нас с тобой?
Митико покачала головой.
— Это мое решение. Мое собственное. Мы оба в браке. Мы должны соблюдать клятвы, важные священные обеты, если мы чтим память наших предков. Порой мы забываем о них. Но не навсегда.
— Не навсегда, — повторил Филипп, и у него упало сердце. — Но порой все-таки забываем. Почему же сейчас мы не можем забыть?
— Это невозможно.
— Митико!
— Ну, зачем еще больше все усложнять? Ты должен согласиться...
— Я не могу!
— Но ты должен! — Ее голос дрожал, она еле сдерживала слезы. — Если я тебе хоть чуточку дорога, ты сейчас оденешься и уйдешь. Немедленно. Молча. И больше меня не увидишь.
Филипп был потрясен.
— Да я что, с ума сошел? Ты хочешь сказать, что я спал и вдруг проснулся? Что между нами больше никогда ничего не было?
— А может быть, наоборот. Мы должны так поступить именно потому, что между нами что-то было.
— Не понимаю.
Митико склонила голову, волосы падали ей на лицо, струились по деревянной шкатулке-киоки. Она молчала.
Филипп встал и пошел в ванную. Посмотрелся в зеркало и не понял, что он там видит? Чье лицо маячит перед ним? Каких дел натворил этот человек, пока он, Филипп, был далеко? Он не мог ответить. А может, если уж быть совсем точным, не хотел вспоминать. Внезапно ему стало так зябко, что он задрожал.
Из ванной Филипп вышел уже одетым. Дрожь унялась. Митико так и не пошевелилась за все это время. Филипп подошел к столу и взял шкатулку. Она показалась ему легче воздуха.
Он сделал, как просила Митико. Ничего не сказал. И больше не видел ее.
