Но Татьяна упрямо переставляла книжку вниз и вечерами, устроившись в кровати, погружалась в мир кровопролитных страстей и безумной любви. Сейчас ей очень хотелось найти сцену похорон Офелии. «Вот возьму и умру, — размышляла она, — просто не захочу жить и погасну, как электрическая лампочка. Тогда меня положат в гроб, и все идущие на кладбище будут говорить: «А ведь она, в сущности, была красивой!» Меня нарядят в белое платье и волосы уберут цветами. И, может быть, тогда Алеша, как Лаэрт, кинется в мою могилу и станет кричать, что это он виноват в моей гибели, что он просто хотел меня позлить. Но будет уже поздно…» Таня почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, а подбородок перекашивается от подступающих рыданий, и уже сквозь соленую, дрожащую пелену она заметила строки, заставившие ее мгновенно протереть кулачком глаза и поднести книжку поближе к настольной лампе.
«Офелия, я очень бы хотела, чтоб ваша красота была причиной дикого расстройства принца», — говорила дочери Полония королева Гертруда. О том, что хотел выразить этими строками Шекспир, Татьяна задуматься просто не успела. Она мгновенно определила для этой фразы свой личный, магический смысл. Теперь эти слова звучали как заклинание.
— Офелия, я очень бы хотела, чтоб ваша красота… — старательно проговаривала Таня, делая акцент на слове «очень» и обращаясь больше к самой себе, чем к утонувшей красавице. Она почему-то вдруг поверила в чудо. Поверила в то, что если очень-очень хотеть, то эта русалочья красота придет и к ней. Придет нежданно-негаданно. Просто в одно прекрасное утро она подойдет к зеркалу и увидит в нем стройную блондинку с бездонными глазами и красиво изогнутыми бровями.
Но время шло, и ничего не менялось. Постепенно Таня совсем отдалилась от одноклассников. Теперь она даже на перемене не выходила из-за своей парты и до самого звонка сидела, уставившись в ближайшую стену, и до смерти боясь встретиться взглядом с Алешей. Сначала переменам, случившимся с ней, удивлялись, а потом привыкли. Правда, как-то раз, в мае, учительница по старой памяти предложила ей изображать латышку на школьном празднике, посвященном единству пятнадцати республик, но наткнулась на такой тоскливый и обреченный взгляд, что тут же осеклась и скомкала остаток разговора. Таня с трудом дождалась начала летних каникул, все еще надеясь, что к осени заклинание наконец подействует…
Это случилось обычным июльским днем. Татьяна вместе с родителями загорала на пляже в Серебряном Бору. Она предпочитала лежать на животе, чтобы не выставлять на всеобщее обозрение свое веснушчатое лицо, но мама, внимательно следившая за минутной стрелкой наручных часиков, периодически заставляла ее переворачиваться с боку на бок.
— Ну, мам, мне и так хорошо. Можно я маленько подремлю? — ныла Татьяна, придумав очередной повод для того, чтобы не ложиться на спину.
— Дремать нельзя, обгоришь! И потом, что ты как старушонка столетняя: «Подремлю, подремлю…» Шла бы лучше с ребятишками в волейбол поиграла.
Таня бросила унылый взгляд на кучку загорелых девчонок и мальчишек, кидающих по кругу разноцветный мяч, отрицательно помотала головой и покорно опустилась на спину, при этом не забыв прикрыть большую половину лица огромной белой панамой.
Ей было жарко и тоскливо. Таня смотрела, как мамины плечи и икры постепенно покрываются неровными красными пятнами, тяжело вздыхала и приговаривала, как бы ни к кому конкретно не обращаясь:
— Наверное, нам пора домой… Наверное, солнце сегодня слишком активное…
— Татьяна, это просто ты сегодня слишком скучная! — наконец не выдержал отец. — Иди искупайся и остынь.
— А ты пойдешь со мной?
— Нет. Я останусь с мамой… Но ты смотри, от берега далеко не отходи.
Таня вздохнула печально, как ослик Иа-иа, и нехотя поплелась к реке, огибая распластавшиеся на песке тела. Впрочем, освежающая близость воды все же вдохнула в нее некоторый оптимизм. Она резонно рассудила, что купаться — это в любом случае значительно приятнее, чем валяться на покрывале, как бревно, и поэтому намочила ступни уже без неудовольствия. В воду Татьяна вошла, широко расставив локти и втянув в себя живот. Отмель была здесь довольно длинной, и она бесстрашно зашагала вперед, разводя руками волны и постепенно привыкая к блаженному холоду. Где-то там, на песке, остались папа и мама, изнывающие от жары и не ведающие, какое это удовольствие — спрятаться в водной толще от палящих лучей. Таня обернулась, чтобы помахать им ладошкой и позвать к себе, и сделала один, всего один неверный шаг…
