— Ты как? — спросил Хабаров.
Он спрашивал о её ране, она поняла, конечно, но ответила совсем про другое:
— Мы никуда не продвинулись.
Хабаров наклонился вперёд и сильно потёр заросшие щёки.
— Подытожим. Яд, которым отравили Цветаева, швейцарского производства, штука дорогая и редкая, оружие спецслужб. Наши противники — профессиональные агенты. Один из злодеев, ресторанный певец, погиб. Остальных мы пока не знаем, но пытаемся установить. Цветаев в последнее время встречался с библиотекаршей Настей Хмелёвой. Их видела в электричке другая библиотекарша, Галя. Цветаев оставил нам след — два билета в кино в картотечном ящике, явный намёк, что рядом с ним кто-то находился. Возможно, Хмелёва, а может быть, и нет. То, что мы ищем, вероятнее всего, спрятано в галерее — Макс расшифровал подсказку Цветаева.
— Не до конца, — подал голос Шейнерман.
— Пусть не до конца, — согласился Хабаров. — Я думаю, что Цветаев почувствовал угрозу, может быть, неопределённую, потому что об угрозе он не сообщил, но перенёс тайник в галерею. Где он там может быть, нам тоже предстоит установить.
— То есть почти ничего, — заключила Джахан. — И никто, кроме тебя, не знает, что мы ищем! Если бы ты нам сказал, было бы проще.
— Я скажу, — пообещал Алексей Ильич. — Когда придёт время.
Паша на диване пошевелился и застонал, они на него оглянулись. Он закашлялся, резко сел и вытаращил глаза.
— Ни состава группы, ни численности, — продолжала Джахан, — мы так и не установили.
— Ё-моё… — простонал Паша и обоими кулаками изо всей силы стукнул себя по лбу. — Да что ж такое-то?!
— Стандартная группа — четыре человека.
— Я знаю, Алексей.
— Твою мать, — продолжал биться Паша. — А-а-а!.. М-м-м!..
— Вероника, — сообщила из коридора Даша. — В библиотеке в день смерти Цветаева шуровала Вероника. Кто подложил ему яд, я не знаю, а кто разгромил библиотеку, знаю.
Она вышла из ванной, розовенькая, посвежевшая, и от этой девчачьей розовой свежести синяки и раны на лице казались совсем ужасными, кощунственными.
Даша энергично вытирала мокрые волосы.
— Я поговорила с байкером по прозвищу Алик-Борода. По сведениям Алика, возле библиотеки крутился певец из ресторана, а в день, когде директора нашли мёртвым, он видел у забора Пашин байк.
— Врёшь! — провыл Паша. — Сука! Всё врё-о-ошь, проклятая! Не был я возле библиотеки! Я вообще на него не сажусь, на байк этот!
— Вот именно, — подхватила Даша, словно светскую беседу вела. — Паша на него не садится, байкеры мне так и сказали. Но возле библиотеки Алик-Борода видел именно его! Два раза! Один раз проехал, Паша попался ему навстречу. Другой раз проехал, Паша садился на байк. Только, сказал Алик, садился как-то странно, не с той стороны.
— Гады! Какие же вы гады! М-м-м! Всех порешу! Найду и раздавлю по одному! Жизнь положу, а раздавлю!
— Из чего следует, что на байк садилась Вероника? — морщась от Пашиных завываний, спросила Джахан.
— Я провела с ней в салоне красоты довольно много времени. Мне показалось, что она сильно переигрывает, изображая подругу местного авторитета. Как-то всё в одну кучу: любовные романы, новая грудь, бриллиантовые кольца, завтрак в постель! Это скорее… — Даша поискала определение, — оперетта, а не человек.
— Какая, на фиг, оперетта!.. Она-то человек, а ты гнида шпионская!
Если бы его, Пашу, как следует слушались руки и ноги, он бы давно бросился на них, всех бы зубами перегрыз, но руки и ноги не слушались, не шевелились, и броситься он не мог, от бессилия и унижения слёзы текли по его щекам.
На него никто не обращал внимания.
— У Вероники зазвонил телефон, и администраторша вынула его из сумки. Я, разумеется, разглядела фотографию. На фотографии Вероника верхом на мотоцикле. Очень красиво.
Даша швырнула полотенце в ванную, прошла и села в кресло.
— Ещё одно соображение. В первый же день я нашумела в ресторане. Если свидетелем шума был агент, он, разумеется, сразу понял, кто я такая и что я по его душу. Гражданские просто наблюдали представление. Да, Паша? Ты же ничего не понял?
— Чего я не понял? — спросил Паша.
— Вероника знала, кто я, и должна была меня нейтрализовать, пока я не догадалась, кто она. А теперь у меня к тебе вопрос, Паша. Один-единственный.
