Значит, никого нет дома.
Он пошёл было прочь, уже взялся за хлипкие, крашенные коричневой краской перила, но дерматиновая дверь внезапно распахнулась.
— Извините, пожалуйста, — сказала девушка. — Я не сразу расслышала, что вы стучите. Проходите, пожалуйста.
Очень удивлённый, Макс Шейнерман поздоровался и «прошёл».
Прихожая была настолько тесной, что он непроизвольно повернулся боком, протискиваясь между вешалкой с грудами одежды и книжными полками, стоящими друг на друге — от пола до потолка. В полках были зелёные волнистые стёкла.
Макс оглянулся.
— В комнату проходите. — Девушка показала рукой, куда именно следует проходить, хотя путь был только один.
В комнате оказалось светло и изумрудно, как будто в окна тоже вставлены зелёные волнистые стёкла. Подоконник уставлен цветами в горшках, и от них получался такой странный свет.
— Садитесь, — предложила девушка, словно принимала дорогого гостя. — Хотите чаю? Или кофе? Я могу сварить кофе.
Если б она не была красива — по-настоящему красива, без дураков, — он отказался бы, конечно!
— Кофе, — сказал Макс Шейнерман. — Если можно.
— Конечно! — как будто обрадовалась она. — Я сейчас.
И вышла.
Макс огляделся. На полу и стенах висели и лежали разнообразные ковры, в основном старые, толстые, с бордовыми и зелёными розами. Должно быть, гнилые доски этого дома продуваются насквозь, и ковры — единственное спасение. Посреди комнаты стоял круглый стол с откинутой до половины скатертью. На деревянной половине стола как бы был кабинет — компьютер, тетрадки, ручки и бумаги, на другой, застеленной, будто столовая — вазочка с орехами, салфетки, литая чугунная подставочка, по всей видимости, для чайника.
С левой стороны диван, старинный, массивный, с деревянными подлокотниками и монументальными кожаными подушками, наводившими на мысль о кабинете товарища Сталина в Ближних Горках. За диваном этажерка и книжный шкаф. С правой стороны полукруглый бок чугунной печки, перед заслонкой на полу железный лист, кучкой сложены щепки и отдельно дрова. Простенок между печкой и окном занимала горка с разнообразной посудой.
Таким образом комната, как и стол, делилась на две части — сталинско-кабинетную, с книгами и диваном, и легкомысленно-житейскую, с печкой и вазочками.
…Странное место. И странный приём!..
Вошла девушка, установила поднос на ту половину стола, где следовало жить светской жизнь, и снова пригласила:
— Садитесь!
Кофе был в турке, и пахло от него правильно — крепко и упоительно. Запах кофе для Макса был одним из важных жизненных удовольствий. Когда становилось невозможно пить — начинала болеть голова и молотило в висках, — Макс просто нюхал кофе. Чашки тоже были правильные, ну, почти правильные. Конечно, неплохо, если бы они оказались поменьше, но и такие сойдут. Сахар был колотый, не песок.
Тут Макс окончательно развеселился.
— Вам с молоком? — приветливо спросила девушка.
— Нет, нет.
Осторожно, стараясь не взболтать, она налила глоток кофе и подала ему. Он взял. Ему хотелось улыбаться.
Они пригубили из своих чашек и посмотрели друг на друга.
— Между прочим, вот этот ковёр, — Макс показал какой именно, — совершенно особенный.
Она вытянула шею и посмотрела.
— Почему особенный? Он просто самый старый.
— Старый, — согласился Макс. — Это старый иранский ковёр из мечети.
— Из… мечети?
— Это можно понять по узору. И по цвету. Ему лет двести, да? Ну, двести тридцать!
Девушка недоверчиво посмотрела на Макса, а потом на свой ковёр.
— Я не знаю, — сказала она. — Это дедушкин. Он говорил, что турецкий.
— Нет, нет, иранский.
— Как интересно! — Она улыбнулась. — Сразу разглядели! Вы разбираетесь в коврах?
— Я немного понимаю в прикладном искусстве.
Она кивнула, словно принимая объяснение, и ещё отпила из чашки.
— Хорошо, — сказала она, словно подводя черту. — Давайте я посмотрю и скажу, когда успею.
— Что посмотрите? — уточнил он.
Она удивилась.
— Вашу работу!
Он окончательно развеселился:
— Мою работу?..
…Нет, он понимал, конечно, что она принимает его за кого-то другого, но так забавно было ставить её в тупик и наблюдать, как она начинает волноваться.
