Но страх здесь не приживался. Не выносил разреженный воздух и хлесткий, колючий ветер. Ему нечем было кормиться здесь. Юс работал, ел и пил, спал, слушал, засыпая, заунывные жалобы ишаков, смотрел на холодные огромные звезды, на снег наверху, на сыпучий, ребристый хаос осыпей — и забывал о нем. Не было его здесь, среди этих людей, простодушных и жестоких, как малые дети, среди их убогих жилищ.
Юсу показалось, что здесь он снова может писать. Однажды он полдня просидел у ручья, чертил прутиком на песчаной полоске у берега. Но в голове была разрозненная мешанина, и краски по-прежнему становились словами, одно наслаивалось на другое, и на песок зигзагом ложились горы, лица — бессвязным ворохом клочков разодранной фотографин. Но — и это было главным — писать хотелось.
Шавер много рассказывал про Афганистан. Объяснял разницу между оружейными рынками там и здесь, говорил, что гражданским там запрещают носить автоматы, но винтовки — сколько хочешь и какие хочешь, британский «Спрингфилд» конца девятнадцатого века с полусотней патронов — четыреста долларов, а хочешь, кремневое ружье, самый настоящий «джезайл», из которых англичан шлепали, — только плати. У него, кстати, есть, от деда достался, бьет так себе, даже с «калашом» не сравнить, но зато дешево, пули самому лить можно, пороха здесь хоть отбавляй, а хорошему охотнику больше одного выстрела не нужно. Он принес показать, — ружье внушало уважение: высотой в человеческий рост, тяжеленное, калибром в добрый мизинец. Юс проследил, откуда он это ружье нес, и усмехнулся, но одновременно и спросил себя: с чего бы это надзирающему за ним Шаверу показывать, где хранится оружие. Шавер рассказывал и о том, как воевал Ахмад-шах Масуд, и о его Панджшерском ущелье, которое он отстоял, хоть пришлось нелегко, и о взорванном туннеле под Салангом, и о том, как там задохнулась в начале войны с «шурави» целая автоколонна. Едва последняя машина колонны вошла в туннель, под ней взорвали заряд. Все, выход — ёк. Обвалился. Поднялась стрельба, начальник колонны приказал не глушить моторы — чтобы побыстрее из туннеля выскочить, когда собьют заслон впереди. А в туннеле тогда вентиляции не было. Так, идиоты, за пару часов угробили несколько сотен народу. Плохая была война, плохая. Много народу легло за просто так, и потом, в Таджикистане, тоже. Да и здесь доставало, всем есть надо, всем скот нужен, пришлось пострелять. Далеко ходили, далеко стреляли. Шавер скалил зубы, посмеивался, изображал стрельбу пальцем — пух, и нет, вон по склону покатился.
Юс перетаскивал камни, подволакивал чушку, слушал и думал. Зачем он здесь? Сколько еще времени здесь придется торчать? И что с ним в конце концов собираются делать? А ведь бежать-то некуда. Да и невозможно. Вниз — но куда? Пробираться, прячась, ожидая, что первый встречный выдаст? Без денег, без документов… стать добычей местной милиции, которая или вернет назад, или продаст кому-нибудь еще. А то и прикончат втихомолку, чтобы не возиться. И в рапорте напишут: «Захлебнулся рвотными массами во время допроса». А если вверх, за хребет? Вдруг за пару долин отсюда никто и не знает о здешних делах? Но даже если и так, без снаряжения, без теплой одежды и еды ночевка на высоте — смерть. Но остаться — разве не смерть?
Зачем он здесь нужен? Уж наверняка не для того, чтобы стать профессионалом кладки изгородей. Мстят здесь десятилетиями. Поколение за поколением. А ведь он, Юс, убил людей этого Ибрагима. Убил. Произнеся это слово в первый раз, Юс вздрогнул. Произнес еще раз. И еще. Вышептал его, перекатил на языке. Нестрашное, мягкое слово. За ним не было ничего, и не тянулось из памяти знобкого следа. Оно никак не склеивалось с накатывающей стеной страха, и с вязким временем, и с больной радостью мышц. Не было тогда этого слова. Ничего не было. Тогда существовал только сам Юс, а остальное лишь мешало, угрожало. И не существовало там ничего живого, им, Юсом, лишаемого жизни, а только угроза, которую следовало избыть, убрать, истребить, — стены ли, лица ли, все равно.
Убил. Наверняка они хотят, чтобы он, Юс, убивал для них. Выкупил отобранные им жизни. Сторицей.
