— Ты серьезно?
— Нет. Хотя я бы, честное слово, хотела, чтобы это было серьезно. Мы столько рисковали за последние дни. И нам постоянно так везло. И с проводником, и с этим капитаном. Я не ожидала, что он столько выболтает. И на перевале нам повезло, и тут. Просто взяли на лапу и пропустили. Документы на машину даже не посмотрели. И потом с машиной повезло. Но нам же не может везти всегда.
— Всегда не надо. Еще неделю, и хватит, — сказал Павел.
— А потом, может, будет еще хуже. Ведь он на самом деле нас продал. Еще тогда, на вокзале. Я не верила, даже когда узнала. Даже когда капитана кололи. А вот теперь, посмотрев на здешнюю жизнь, верю. Он думал, мы здесь заплутаем. Сдохнем. Или вернемся ни с чем. А он нас медленно и со вкусом протащит по дерьму. Он все на нас повесит. Даже растрату. Я ведь точно знаю, на счету было больше раза в три. Как ты думаешь, что будет, если сейчас мы вернемся просто так, несолоно хлебавши? Может, просто понизят, запрут в глухую провинцию до пенсии, перебирать бумаги столетних дедов-полицаев. Нет?
— Это в самом лучшем случае. А в худшем… у нас — не бывший Союз. Спецзон для таких, как мы, нет. К уголовничкам сажают. А те очень быстро узнают, кого к ним посадили. Да ты разве сама не знаешь?
— Знаю. А я ведь, Паша, художника нашего найду. И притащу этому ублюдку. И посмотрю, как с его хари сползет вечная его улыбочка. Обещаю тебе. Мы это сделаем. И потому ты, эксперт мой азиатский, нужен мне здоровый и сильный.
— Ты бы мне выпить дала. Меня всего колбасит.
— Ты ж на антибиотиках.
— Да хрен с ними. Дай мне выпить.
Нина налила ему и себе по полному стакану найденного в холодильнике местного коньяка. Разложила на стуле бутерброды с салями, четыре съела сама, один скормила Павлу. После коньяка они крепко заснули — Нина рядом с Павлом, положив голову ему на руку.
Перед рассветом Павлу стало плохо. Его начало трясти, и температура поднялась под сорок. Нина попыталась накормить его аспирином, но не смогла. Скрипя зубами от натуги, перетащила его в ванную, под холодную воду, высыпала из холодильника весь лед, била Павла по щекам, массировала грудь. Он приходил в себя, бормотал что-то, шевелил пальцами, глухо стонал, снова впадал в забытье. Потом, придя в себя, попытался сам выбраться из ванной, но не смог. Не сумел поднять свое тело, даже перекинуть ногу через край ванной. Нина перетащила его, как моряки перетаскивают тяжеленные якорные цепи: передвигая по очереди звено за звеном, сустав за суставом. Она заказала завтрак в номер, напоила Павла бульоном и оставила отсыпаться, — выпив две чашки дешевой растворимой «Гальины Бланки», он заснул прочно и беспробудно. Как ребенок. А она приняла душ, замаскировала, как смогла, мешки под глазами и отправилась в город одна.
Капитан, чье изломанное, безголовое тело полоскалось сейчас в горном ручье, рассказал много. Но далеко не все. Кто такой Рахим, он не знал. Не знал, где Рахима можно найти, — Рахим сам находил его. Но знал, где искать тех, кто знает Рахима, — тех, у кого капитан, наивно пытаясь зацепить Рахима на крючок, пытался выведать о нем. Капитан назвал много имен и адресов. Проверять их все было бы слишком долго и опасно. Но среди них, — и это было большой, очень большой удачей, — оказались имя и адрес человека, которому Рахим продавал живой товар. Капитан сам промышлял отловом людей — излюбленным занятием многих имеющих право носить на боку пистолет. Он не ловил крупную рыбку, довольствовался, в основном, бездомными нищими, да изредка прихватывал одного-двух сезонных рабочих, перекочевывавших из Киргизии или Казахстана, или спасающихся от памирской войны беженцев. Скупщиков, распродающих товар в розницу по ущельям и горным кишлакам, было не так много, и, хотя они очень старались блюсти безопасность клиентов и держать все в секрете, капитан как-то столкнулся с Рахимом прямо перед домом одного из них.
Нина никогда раньше не была в Средней Азии. А ненавидеть ее начала, едва выйдя из самолета. Удушливая жара, медленные, заторможенные, странные, туповато-неповоротливые люди на унылых и нищих задворках мира. Ад она представляла себе именно таким. А если и не вполне таким, то ее представление об аде быстро исправилось в среднеазиатскую сторону, а бывшее до того бесповоротно стерлось, растворилось, забылось и исчезло. В аду оплывают потом подмышки, и с прищуром, угодливо и презрительно поглядывает на тебя и твой паспорт человек в форме, и лениво расспрашивает, ковыряясь дрянной зубочисткой в желтом подгнившем резце. Кто вы, и откуда, и зачем, а регистрация, знаете, у нас принята регистрация, наркотики, знаете, ах, наркотики, так вам следовало позаботиться заранее, нет, заплатите прямо здесь, подождите, у нас нет сдачи, вообще для иностранцев услуги такого рода только за валюту, жалуйтесь, конечно, а начальник скоро придет, нет, нет, стулья у нас тут не положены, ждите, ждите. Жужжит заплутавшая в решетке мертвого вентилятора муха, и пол выскоблен добела, и задыхаешься, и хочется скрутить эту угодливую фальшивую сволочь, скрутить с хрустом, а потом додавить ногой, как навозного, мерзкого, вонючего жука. Нервы в кулаке, и наглая, хамоватая усмешка свинообразного, по-монгольски узкоглазого полковника, и стучащая в висках кровь. Нина привыкла ко лжи. Она всегда лгала легко, но верила в правила, которым должна подчиняться ложь. Ложь не должна быть очевидной, это неправильно, унизительно, глупо, в конце концов. Только идиоты лгут бессмысленно. Но тут лгали все, в чьей власти было решать хоть самую распоследнюю мелочь, лгали настолько естественно и бессмысленно, что от этого возникало все нарастающее ощущение собственной глупости, тяжелой и больной. Здесь лгали даже стены. Нина была уверена: ткни ногой, и либо нога уткнется в едва прикрытое штукатуркой железо, либо провалится сквозь ветхий картон туда, где тараканы, пыль и иссохшее дерьмо.
