— А где ты так училась? — спросил малиновый до темени Павел.
— Не важно. Училась, и точка. В общем, я в конце концов выход нашла. Я тогда подрабатывала натурщицей.
— Нагишом? — спросил Павел шепотом.
— Да. Совсем голая. Там был жиденок один, на курс младше. Типичный — кучерявый, черный как смертный грех, горбоносый. И диссидент. Тогда уже повеяло перестройкой, но контора пасла не хуже прежнего, а пожалуй, даже и лучше. Разогнались напоследок. От баб у него отбоя не было. А он чего-то ко мне пристал. Я на сеансе не могла. Обычно народ рисует себе спокойно, отработает и пошел, а он прямо буравил взглядом. Чуть не внутрь залазил. А потом, видимо, решился: говорит, дай мне, я без тебя не могу, покоя нет. Я его терпеть не могла, меня он уже на сеансах, козлище, достал.
— И ты у него?..
— Не забегай вперед. Все не так просто. Я его долго мучила. Он был очень талантливый жиденок. В конце концов я ему говорю: если ты за меня курсовой сделаешь, я тебе дам. Но так, чтобы твою руку не узнали. Чтобы ты под меня подстроился. Он, говорит, зачем тебе, это же обман, ты же на этом далеко не уедешь. Я сказала: уеду куда нужно. Обещал подарить чуть ли не Луну, а теперь такого пустяка сделать не хочешь, с твоим-то гением. Фактически, я его взяла на «слабо». А он в самом деле был гений. Во всяком случае, талант большой. И он сделал.
— И ты ему дала?
— Нет. То есть да. Дала, но обычно. Это его только раззадорило. И тогда у нас установилась, скажем так, такса — он пишет, я даю. Я его еще мучила потихоньку и побольнее, чтоб жизнь легкой не казалась. А он писал и за себя, и за меня.
Я тогда даже призы на конкурсах стала брать. Но надоел он мне смертельно. Как мужчина он себя вел, только когда на меня залазил. А в остальное время ему не любовница, а нянька нужна была, сопли подтирать. На публике он любил принимать позу, высокомерным казаться, таинственным. А дома — дите горькое. Хныкал, в жилетку плакался. Да и любовник с него был… Но ревнивый — невероятно. И хитрый. В общем, когда он узнал, что я сплю с другим, то не сразу закатил сцену. Начал осторожненько выяснять. Разъярился добела, но терпел. И выяснил, что изменять я начала чуть ли не в тот же месяц, когда впервые ему дала. Вот тогда у него взыграло. Обычно он был болезненно щепетильный, но тут… Когда мне очередная работа нужна была, он меня к себе зазвал. Я прихожу — он в душе, дверь настежь. В гостиной лист закреплен. Я тогда удивилась — низковато как-то, для его-то роста. Зову его, а он спрашивает из-под душа: ты, говорит, про китайца Чи Пея слышала? Гениальный китаец был. Мог нарисовать что угодно на чем угодно чем угодно. Кулаками, камнями, щепками пейзажи рисовал, хорошие пейзажи. Главное — быстрота. Он как-то на спор, бегая с ведром краски и метлой по площади, за две минуты нарисовал Будду. И за две минуты же нарисовал иглой на рисовом зерне двух воробьев. Тут выходит из душа, — голый, мокрый, вытирается полотенцем, елда торчит, сизая, почти до пупа, — и говорит: как ты думаешь, я хуже того китайца или нет? Я делаю вид, что все в порядке, и отвечаю: да, конечно, ведь ты у нас гений, ты все можешь. Хорошо, говорит. Тебе, говорит, нужна работа. Да, нужна. Так смотри! Тут он хватает свой конец рукой, нагибает, окунает в банку с черной тушью, и давай. А я стою и смотрю. Поначалу я додумала: переработался наш гений. Но глаза у него были не безумные. Просто злые очень. Управился он минут за пять, и получилось очень хорошо. Сильными, резкими мазками. Как у Пикассо. Очень хорошо. Только — я как увидела, покраснела.
— Что ж там такое было?
— Минет. С узнаваемо моим участием. Я спрашиваю: как я это сдавать буду? Здорово, конечно, но как-то… не поймут. А он мне: сдашь, милая. Еще как сдашь. И поймут. У нас хорошие люди. Творческие. А если не сдашь, я очень интересную историю в нашем деканате расскажу. Хорошую историю. Про то, какие и кому я дарил картины. Сволочь ты, говорю. Сразу в слезы, кидаюсь к дверям. А он меня не останавливает. Я двери распахнула… и все, стою, не знаю, как дальше. Если б это все всплыло, меня бы вышибли с треском и позором. И куда б я делась без прописки, без диплома? Это еще не все, — он говорит, а сам улыбается. Гаденько так. А перед тем, как сдать, говорит, ты мне поможешь чуток. У меня орудие труда заскорузло. Так ты помоги почистить. И вот тогда я его смерила презрительным взглядом, стала на колени и, как была, в туфлях и плаще, принялась… работать. Он не отпускал меня, пока я тушь до последней капельки языком не отодрала.
