За долгие недели нашего путешествия я увидел, что представляют собою ее спутники. Я наблюдал, как постепенно, под влиянием простых, близких к природе условий жизни, внешний блеск, которым так кичатся европейцы, сходил с них. Они перестали следить за собою, неряшливо одеваются и редко бреются. Они стали есть руками и пить простонародные крепкие напитки, от которых отвернется каждый хорошо воспитанный человек. Дружба их также не выдержала испытания. Они ссорятся и крикливо бранятся. Я не хочу вдаваться в исследование причин их ссоры, но мне кажется, что в них принимает участие белокурая девушка.
Глубокоуважаемый мой наставник! Глядя на этих европейцев, я снова и снова убеждаюсь, как правы были вы, поучая меня, что мудрая мера и спокойное сознание своего достоинства — это добродетели, к которым должен стремиться человек. Какой безобразный диссонанс вносят люди игрой своих низменных страстей в величественную картину природы, которая окружает нас здесь! Как ничтожна вся культура этих людей, лишенная понимания глубоких и вечных, истин сокрытых в природе!
Все это открывается теперь моему духовному взору. В долгие бессонные ночи я уяснил себе многое, что до сих пор казалось мне (я со стыдом сознаюсь в этом) мертвой буквой науки.
Простите мне это отвлечение. Не осуждайте также за то, что я пускаюсь в обратный путь, не повидав дядю. Но сегодня я получил ужасное известие: мой двоюродный брат, под надзором которого я оставил эту женщину, прибыл сюда один. Она бежала. Все, что удалось выяснить брату, это то, что она отправилась на запад в обществе какого-то монаха. Я дрожу при мысли, что она пустилась в трудный и опасный путь по незнакомой ей местности и что невольный виновник этого — я сам. Завтра на рассвете я уезжаю искать ее и найду, чего бы это мне не стоило.
Что касается моих спутников-европейцев, то это уже решенный вопрос. Из многих наблюдений я убедился, что мужчины не музыканты, за которых они себя выдают. Они едут в Гуй-Чжоу с какими-то нехорошими намерениями. Сегодня вечером я призову их и окончательно уличу. После этого я передам их в руки властей и девушки разделят их судьбу. Если же я увижу с их стороны чистосердечное раскаяние, я найму для них сампан и отправлю вниз по реке, в Ханькоу, где они уже сами смогут позаботиться о себе.
Вот все, дорогой мой наставник, что я должен сообщить вам. Еще раз я прошу вашей снисходительности к прочному и глубокому чувству, которое захватило меня. Как я уже сказал, оно не станет на пути моей деятельности на пользу родине. Я сознаю все безумие и преступность моей любви и найду в себе силы для того, чтобы побороть ее и отказаться от нее. Но долг честного человека не позволяет мне оставить ее на произвол судьбы в трудном и опасном положении, в котором она находится и причина которого — я.
Прощайте, глубокочтимый мой начальник и мудрый, любимый учитель. По окончании моего путешествия я надеюсь увидеть вас в Шанхае в таком же добром здоровье, как я вас и оставил.
Ваш Лю.
Еще несколько слов: вы помните, может быть, того переводчика, который поехал с нами? Этот человек оказался недостоин самого малого доверия. Он подсмотрел и подслушал многое, но, напуганный примером, который я показал ему, до сих пор молчит. Тем не менее, страх перед властями, перед европейцами, перед кем-нибудь еще может в любой момент заставить его стать предателем. Но я не затрудняю себя размышлениями о нем. Если я найду это нужным, я просто раздавлю его, как кузнечика».
Во рту у Вана стало кисло. Читая письмо, он втайне уже радовался тому, что песенка Дорогова и Тенишевского как будто спета и про себя тут же решил забежать вперед и «уличить» европейцев перед Лю, обнаружив содержимое сундучка, но касавшаяся его самого приписка подействовала на Вана, как удар дубины.
Если бы лодочник был менее простодушен, он наверное заметил бы, что с «другом г-на Лю» творится что-то неладное. Но, увлеченный своим усердием, он только изо всех сил старался не нарушить приказания и поскорее отчалить. Вскоре возвратился посланный за провизией мальчик и сампан был уже готов в путь.
