— Что иначе?
— Будем ссориться.
— Будем! — отрезал Званцев. — Мы с тобой не муж и жена, так что нам ссориться не страшно.
— Даже разводиться, — усмехнулся командир.
— Если дело дойдет до этого, даже разводиться. А я тебе человека в обиду не дам. За дело ругай, накладывай взыскания— слова не окажу. А придираться по пустякам — это, дорогой мой, удел кухонной бабы в коммунальной квартире, но не офицера, не командира корабля.
Он ушел от командира, чувствуя, что еще немного и разговор принял бы куда более резкий характер. Хорошо, что он сам вовремя прервал его. Вечером он встретился с командиром в кают-компании за ужином. Ратанов был неразговорчив, хмур, и ужин прошел в тягостном молчании. Но Званцева беспокоило не это. Он знал, что командир отходчив, ну, подуется до завтрашнего утра — и все. А вот как поведет себя дальше Вовк? По долгому своему опыту Званцев знал, что такие истории надолго выбивают молодых людей из колеи: они теряют веру в себя, в свои силы, а обида только усугубляет эту потерю. Поэтому сразу же, едва Вовк сменился с вахты, Званцев вызвал его к себе.
Он начал прямо, без обиняков.
Он говорил, что надо подтянуться, а не держать себя таким увальнем. Что командир прав: надо служить там, куда тебя послали. Говорил — и чувствовал, что все эти слова проходят мимо матроса и что он слушает сейчас не его, а какой-то свой внутренний голос, а этот голос противоречит тому, что говорит Званцев. И Званцев оборвал себя, потому что больше всего он не любил вот такие сухие разговоры, которые проходили впустую, как проходит вода в сырой песок, не оставляя никаких следов.
— Слушайте, Степан, — сказал он. — А что вы больше (всего любите… кроме лошадей?
Вовк поднял на него удивленные глаза. Это обращение по имени и неожиданность вопроса обескуражили его, и он ответил не сразу:
— Ну, много чего люблю… Грибы собирать люблю, рыбу удить… У нас, знаете, какие лини берут? Как поросята, честное слово… Сено еще люблю скирдовать. Иволгу слушать люблю, — здорово у нас поют иволги… Книги люблю очень. Не всякие, конечно, а хорошие.
Он перечислял все это с таким уважением, будто и грибы, и иволги, и скирды сена, и книги были его ближайшей родней, сейчас далекой от него и поэтому еще более притягательной.
— А людей? — тихо спросил Званцев. — Людей вы любите?
— Это само собой разумеется, — качнул головой Вовк.
— Знаете, — задумчиво сказал Званцев, — когда я первый раз в жизни попал на государственную границу, у меня было такое ощущение, будто я один в ответе за каждого человека, живущего у нас в- стране. Мне казалось, что, если не я, не может спокойно спать ребенок, не может трудиться рабочий, учиться студент, открывать какую-нибудь новую тайну природы ученый… Странное это было чувство. Впрочем, когда мы выходим на дозорную линию, это чувство возвращается ко мне всякий раз. — Званцев помолчал, подумав. — Мне кажется, Степан, что вот это, должно быть, и есть любовь к людям. Понимаете, ко всем нашим людям. А вы вот… — Он снова помолчал, подыскивая нужные слова и не нашел ничего лучше, как повторить: — Иволги, грибы…
Разговор этот был, что называется неофициальный — так просто, беседа по душам в свободное время. Поэтому Вовк мог и поспорить, — ему не хотелось, чтобы о нем думали если не плохо, то хотя бы предубежденно.
— Кстати, товарищ капитан-лейтенант, любить родную природу тоже не так уж плохо, — глядя в сторону, в иллюминатор, оказал он. — Выходит, зря вы про иволгу и грибы-то…
— Нет, не зря, Степан! Иволги и грибы есть и там, за границей. И любители птичьего пения там тоже водятся в изобилии. Главное же в природе — человек. Я не понимаю людей, которые могут, разинув рог, стоять как истуканы и слушать птичий щебет. Просто так стоять и слушать. Я хочу знать, понимаете знать, что за птица? Как живет? Что сделать, чтобы не разоряли ее гнезд? Вот так-то, дорогой мой. Но, по-моему, мы куда-то не туда забрались, а? Зачем это я вас позвал?
— Мораль прочитать, — буркнул Вовк. Званцев поглядел на него пристально и понял, что вот сейчас, именно сейчас, Вовк захлопнет свою душу, как улитка захлопывает раковину.
