— Дела давно минувших дней, — вздохнул Петр Николаевич Лебедев, профессор физики, отличавшийся, как и Тимирязев, независимостью суждений. — Поистине дикие нравы: принимать в университет по столь существенному признаку — носишь ты брюки или юбку.
Лебедев когда-то сам прошел через частокол преград и злоключений, прежде чем попал в университет. В университет без гимназического диплома не принимали. Окончание реального и Высшего технического училищ права такого не давали.
Петр Николаевич проработал несколько лет в Берлинском и Страсбургском университетах, защитил диссертацию. Завоевав признание за рубежом, он в конце концов был признан и в своем отечестве.
— Путь в науку увит терниями, для женщин особливо. Слава богу, — Лебедев возвел глаза к потолку, — женские курсы возродили!
— И на том спасибо, — Тимирязев сделал несколько шагов и остановился возле Штернберга. — Возродить возродили, но их надо поддержать. Почему бы, например, вам, Павел Карлович, не взять там курс астрономии? А? Подумайте!
Разговор возник стихийно и угас сам собой, но не прошел бесследно: с 1901 года, продолжая преподавать в университете и в частной гимназии Креймана, Павел Карлович начал читать лекции на Высших женских курсах.
Кто-то тогда сказал:
— Начинать новое все равно что строиться на пепелище.
Его это не смутило. Он строил на «пепелище», выписывал астрономические приборы, хлопотал о специальном помещении, добился права проводить с курсистками практические занятия в обсерватории университета.
Обычно студенты не очень любят преподавателей обостренно требовательных, педантичных. Скорее симпатии выпадают на долю чудаковатых, забывчивых, рассеянных, либеральных. Штернберг не обладал ни одним из этих качеств. Наоборот. Его внешняя суровость, оттененная хмуро нависшими над глазницами бровями, сочеталась со строгостью и педантизмом. Это сразу отметили его ученицы.
Первая курсистка, рискнувшая выйти к столу, была бойкая рыжеволосая девушка с упрямыми, по-монгольски узкими глазами. Она отвечала уверенно, может быть, излишне громко.
— Вы исчерпали все, что знали по этому допросу? — спросил Штернберг.
— Да, — ответила курсистка.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал приват-доцент. — Сегодня я воздержусь от оценки ваших знаний. Вы отвечали по теме. А я просил вас раскрыть тему. — Он интонацией подчеркнул слово «раскрыть». — Если применить к вам житейское сравнение, вы отодрали из ста одежек, составляющих кочан капусты, лишь первые листы. Кочерыжка осталась недосягаемой.
Другая курсистка — девушка щепетильная, теряющаяся — у доски так разволновалась, что рука с мелком у нее дрожала. Написав несколько цифр, она остановилась, словно позабыв, что пишет и зачем.
Класс притих, ожидая реакции приват-доцента. Он встал из-за стола:
— Вы чем-то взволнованы?
— Нет, нет, — отозвалась курсистка. Глаза ее налились слезами.
— Садитесь к столу, успокойтесь, — попросил Штернберг и, пододвинув листок бумаги, предложил записать формулу. Она сидела в его кресле, он склонился над ней и тихо, не спеша, задавал вопросы. — Вот видите, — сказал Павел Карлович, — у вас получается. В моем кресле вы чувствуете себя увереннее, чем у доски…
Курсистки привыкли к нему, к его требованиям не отвечать по теме, а раскрывать ее, поняли: в нем уживаются строгость и доброта. Когда он снимал пенсне, они видели следы от зажимов на переносице и близорукие большие голубые глаза, вовсе не строгие…
Нередко ученики, во всяком случае на первых порах, следуют за своими любимыми учителями, подражают им. Своего университетского наставника Федора Александровича Бредихина Павел Карлович ставил очень высоко. Ценил его как большого ученого. И… совершенно не понимал как преподавателя.
Бредихин, видимо, не любил читать лекций. Он часто посматривал на часы и спустя пятнадцать — двадцать минут после звонка не выдерживал: «Птички поют, ручейки текут. Господа, пойдемте-ка домой».
Студенты провожали его гурьбой.
На экзаменах Федор Александрович не выдерживал долгих церемоний:
— Кто знает на пятерку?
Подымалось несколько рук.
— Кто знает на четверку?
Рук подымалось больше.
