Говорилъ онъ все это неохотно, безъ оживленія, со скучающимъ видомъ, — ясно чувствовалось: ему довольно безразлично, что скажутъ члены Совѣта, и что подумаетъ избранная публика. Эти странные далекіе люди очень просто усвоили завѣтъ отца Руссо: «Jean- Jacque, aime ton pays», но толкуютъ они его для двадцатаго вѣка все же нѣсколько своеобразно. Во всякомъ случаѣ, разговоръ пошелъ на чистоту. Тонъ Сато нѣсколько раздражилъ аудиторію; рѣчь его, вдобавокъ, всѣхъ утомила, онъ ее затянулъ, — быть можетъ, умышленно? Каждое движеніе стрѣлки на большихъ часахъ зала дѣлаетъ это засѣданіе все менѣе нужнымъ, все болѣе безсмысленнымъ. Лордъ Лондондерри, англійскій делегатъ, человѣкъ удивительно невозмутимаго вида, неподвижно смотритъ на одну точку, гдѣ-то на кремовой портьерѣ, — слова о нѣкоторыхъ державахъ явно относились не къ нему. Пріятно улыбается итальянскій делегатъ. Поль-Бонкуръ устало слушаетъ, опустивъ на руки голову. Американскіе журналисты, не отрываясь, съ удивительной быстротой пишутъ на телеграфныхъ бланкахъ, — каждыя двѣ-три минуты въ залъ на цыпочкахъ входитъ служитель и получаетъ у нихъ бланки: женевскій телеграфъ заработаетъ въ этотъ день не одну сотню тысячъ.
На другомъ концѣ стола китайскій делегатъ, докторъ Іенъ, внимательно слушаетъ Сато, приложивъ руку къ уху. Его лицо ничего не выражаетъ. Но со стула позади Іена на японца уставился огромный китаецъ страшнаго вида, — на него просто тяжело смотрѣть: такое выраженіе нескрываемой, жгучей ненависти запечатлѣлось на этомъ страшномъ лицѣ...
Японскій делегатъ какъ разъ переходитъ къ Китаю. Онъ доказываетъ, что страна, въ которой продажные генералы десятилѣтіями ведутъ гражданскую войну, не можетъ быть приравниваема къ другимъ государствамъ. Японія не разъ пыталась установить добрыя отношенія съ китайскими правителями, въ частности съ Чангъ-Со- Линомъ, но изъ этого, къ сожалѣнію, никогда ничего не выходило. Она и теперь готова прекратить военныя дѣйствія въ шанхайскомъ округѣ, если только командованіе 19-ой арміи отведетъ войска отъ города на разстояніе въ двадцать километровъ. Здѣсь, наконецъ, въ заключеніе своей рѣчи, Сато впервые упомянулъ объ ультиматумѣ. Но сказалъ онъ объ этомъ ровно два слова и притомъ такъ, что ничего толкомъ понять было нельзя.
Легкій гулъ раздраженныхъ голосовъ поднялся въ залѣ. Поль-Бонкуръ устало прикоснулся къ звонку.
— Слово принадлежитъ представителю Китая.
Китайскій делегатъ откинулся на спинку кресла и заговорилъ.
И вдругъ, несмотря на общее утомленіе, съ первыхъ же его словъ стало ясно, что надо слушать, что передъ нами замѣчательный ораторъ, подлинный ораторъ милостью Божьей. Въ залѣ мгновенно установилась мертвая тишина.
Онъ говорилъ по-англійски, на превосходномъ англійскомъ языкѣ, ни разу, ни на секунду не запнувшись. Отвѣчая по пунктамъ своему противнику, докторъ Іенъ, конечно, импровизировалъ: онъ никакъ не могъ предвидѣть, что именно скажетъ Сато. Однако, въ рѣчи его, продолжавшейся двадцать пять минутъ, не было ни одного лишняго слова: каждая фраза, съ безукоризненной точностью, била въ цѣль. Онъ не только не оралъ, какъ орутъ, срывая апплодисменты европейскіе народные трибуны, — онъ говорилъ не громко, но каждое его слово было отчетливо слышно во всѣхъ концахъ большого зала. Лишь самые лучшіе изъ ораторовъ могутъ себѣ позволить роскошь подобной рѣчи, — такъ Шаляпинъ поетъ безъ тремоло и безъ фермато. Чувствовалось, что, импровизируя на чужомъ языкѣ, этотъ китаецъ съ одинаковымъ совершенствомъ владѣетъ и мыслью, и голосомъ, и интонаціей. Іенъ не кричалъ, а только чуть-чуть повышалъ голосъ въ курсивныхъ мѣстахъ рѣчи; онъ не стучалъ кулакомъ по столу, а только изрѣдка вдругъ отрывался отъ спинки кресла, и, наклонившись впередъ, опустивъ руки на столъ, съ усмѣшкой, замолкая, вглядывался въ Сато. Впечатлѣніе было неотразимое. «Кто такой? что за человѣкъ?» — спрашивали потомъ въ публикѣ. Китайскіе журналисты, сіяя, объясняли, что отъ этого человѣка очень многаго ждутъ въ Китаѣ (хоть Іенъ не молодъ: ему на видъ лѣтъ 55). «Нашъ новый Сунъ-Ятъ-Сенъ!» — сказалъ съ восторгомъ кто-то изъ делегаціи. Ужъ не знаю, такъ ли это, но я неожиданно услышалъ въ Женевѣ одну изъ самыхъ замѣчательныхъ политическихъ рѣчей, какія мнѣ когда-либо приходилось слышать.
