— Милый, милый, — снова сказал Птицин.
Водка была выпита, Рухович сунул в рот Леониду кусок брынзы, поощрительно подвигав челюстью.
— Жуй!
Леонид пожевал, прислушиваясь, как начала распоряжаться в нём водка, что‑то там отмыкая у него внутри, распахивая, пробираясь в самые дальние его уголки. Он знал, сейчас ему полегчает, веселее станет, смелее.
— Братцы, я становлюсь алкоголиком! — весело сказал он. — Мне это начинает нравиться. Ну это… — Он поискал нужное слово, уверенный, что оно удачливо объявится. — Ну, это вот… — Нужное слово не шло.
— Забвение, — подсказал Птицин. — Лёня, дружочек, как ты меня осчастливил, что пришёл. Святая правда!
— Нет, не то, не то…
— Ну, если не забвение, то кураж, — сказал Рухович.
— А бон кураж! — подхватил Птицин. — Ленечка, что там на студии?
— Не го, не то…
— Тогда допей до ясности, —предложил Меркулов. Подкинув на ладони, он протянул Леониду бутылку.
— Вот! — сказал Леонид. — Вот это слово: ясность! Совершенно точно, друзья, когда я выпью, я обретаю ясность. Это ощущение коротко, потом все летит к чертям. Но минута–другая моя. Я все вижу, всё понимаю. Я на сто метров в землю вижу. Все* про себя, все про других.
— Готов, пьян, — сказал Рухович. — Жара и потом сразу целый стакан. Ох эти вгиковцы, эти кавалеристы, эти бесшабашные парни!
— Заткнись! — Птицин, не глядя на Руховича, протянул ему ломоть колбасы. — Говори, Лёня, говори. Милый, милый ты мой…
Минутой раньше Леонид и не собирался затевать о чём‑либо разговор. И на тебе, разоткровенничался:
— Я про то, что странно как‑то живу. Я утратил цель, я слишком далеко отъехал от дома. Или, может быть, в этом городе и положено мне тянуть до конца дней своих?
Леонид проговорил всё это, дивясь тому, что говорит. Он не затем сюда шёл, чтобы плакаться тут. Он шёл к попавшему в беду товарищу, шёл как сильный к слабому. И вдруг заныл.
— Я живу не жалуюсь, — сказал Меркулов. — А что поделаешь? Жена из местных, трое детей. Думал, приеду на год, а живу уже десятый. Даже на войну не удалось вырваться.
— Бедняга, — сказал Рухович. — Мне тебя жаль. На войне было очень весело.
— Смейся сколько угодно, но я сто раз просил меня разбронировать.
— Значит, очень тихим голосом просил, не услышали. Впрочем, я тебя не виню: надо же было кому‑то заниматься воспроизводством.
— Григорий, заткнись! — Птицин схватил Руховича за узенькие плечи, притянул к себе. — Не задирайся, вояка. Лучше послушай, что умный человек говорит. Лёня, ты что, с новым директором беседовал? Обидел он тебя?
Хвалёная ясность все ещё не покинула Леонида. И потому он сам себе про себя растолковал: «Это я сейчас подлаживаюсь к Птицину, к его беде, мне совестно, что я так благополучен…» А вслух, и снова дивясь своим словам, он сказал:
— Я сам себя обидел. Надо было воспользоваться случаем и уволиться, а я остался. На сколько ещё — на год, на два? А там, глядишь, женюсь на какой–нибудо армяночке с домом и виноградником и фонтанчиком посреди двора. Есть такая. Даже целых три таких.
— Счастливчик, — сказал Рухович. — Мне бы этот фонтанчик. Посватался? Или дочка очень уж в отца?
— Учти, — сказал Меркулов, — виноградное вино в таких домах не переводится от урожая до урожая. И какое вино! — Он разлил по стаканам остатки арака. — Женись, Лёня, чего там. Наплодишь детишек, будешь всегда сыт, ухожен — армянки чудные жены. Какая ещё тебе нужна цель? Выпьем!
Леонид взял стакан, глянул в мутную глубь и выпил. Чудаки, они его жалеют! Пока пил, мысли взрывались в нём, одна другой краше. «Сейчас, сейчас я поверну этот разговорчик, копну пошире!» Он поставил стакан, открыл рот и… забыл все свои мысли. Да и какие мысли‑то, о чём разговор? Пьём вот, закусываем — и слава те, господи!..
Все молчали, ожидая, что он им ещё скажет. И Леонид молчал. Поплыло все перед глазами, раздвинулась будто стена, и он очутился на улице. Идёт, чуть что не бежит. Это он все врал про армянок. Их было не три, а была одна. Все остальные, сколько бы их ни было, утонули в тумане. Была одна, и её он видел, к ней спешил, разомкнув стену, бросив друзей. «Ты снова пьян? — скажет она. — Ну разве так можно?» Она кончила педагогический, и эти учительские нотки в её голосе только то и означают, что она кончила педагогический. «Лена, я должен поговорить с тобой, — скажет он. — Лена, уедем в Москву». — «Ох, опять за своё! — досадливо нахмурится она. — Ты же знаешь…» Да, он знает, что она какой‑то ответственный работник в Министерстве просвещения, что её удерживает дело, которым она увлечена, что она честолюбива, он все это знает. Он знает большее… Нет, об этом он ничего не желает знать! Ничего!
