Все же, выход из положения находится. Пауль снимает пальто и выдирает подкладку из одного рукава. Если разорвать ее на две части, получится пара заменителей носков. Ботинки, конечно, разбухли и отяжелели, но он запихивает внутрь несколько страниц, вырванных из «Справочника оператора-геодезиста», натягивает ботинки на ноги и пытается сделать шаг-другой. Неприятно, но не смертельно, идти можно. Набитые сеном носки он понесет в руках, будет сушить их на воздухе. Уже чуть не полдень, а еще идти и идти.
Через полчаса интенсивной ходьбы ноги немного согреваются, а носки высыхают настолько, что их становится возможным снова надеть. С честью отслужившая свое рукавная подкладка теперь может использоваться как носовой платок, поскольку чихание не отпускает. Видимо, он все же простудился. Пауль поднимает воротник, засовывает руки поглубже в карманы и прибавляет шагу. Наверное, у него уже поднялась температура, нос-то уж точно забит и голова как в тумане. Он словно видит себя со стороны — маленькая черная сутулая фигурка, на проселочной дороге, среди голых деревьев и стылых полей, одинокая и потерянная на бескрайней равнине чужой страны, задавленная между свинцовым небом и ледяной землей. По левую руку, невидимый глазу, далекий и одновременно близкий как возмездие, Кельнский собор, словно неотвязный спутник, будто кукловод, опутавший несчастного странника паутиной неразрываемых нитей, трепещущих, как обнаженные нервы, контролирующих каждый шаг, тянущих в пропасть. Справа, в сотнях километров, громоздятся до самого подножия божьего трона Альпы, молчащие, каменные, мертвые. Они стеной ограничивают этот мир, за ними — ничто, мрак и вечность. Теплое море, город на его берегу, смех и шампанское — все это морок и сон. Нет ничего, только чужая земля, мертвецы, неподвижно сидящие на лавках в своих омшелых домах, гранитная плита неба и красный трепетный огонь впереди, поначалу крохотный, но все более растущий и близящийся, наливающийся кровью и злой уверенной волей — конечный пункт его путешествия, Майберг.
В тринадцать часов сорок минут Пауль стоит перед придорожным распятием и неотрывно смотрит в закрытые глаза Спасителя. Постепенно ему начинает казаться, что человек на кресте нарочно не открывает глаз, он не хочет уже помочь, утешить и спасти. Он просто с тысячелетним терпением ждет, что настырный бродяга, наконец, отчается и уйдет прочь, и снова воцарятся одиночество и покой. Открыть глаза означает — прозреть, увидеть весь окружающий ужас, снова принять на себя ответственность за изломанную судьбу этого мира, опять содрогнуться от отвращения и бессилия что-либо изменить. Нет уж, если осталась в вас хоть капля сострадания, уйдите, оставьте этот потрескавшийся крашеный кусок дерева висеть там, где вы его сами же и повесили — среди полей, возле канавы, на трех ржавых гвоздях…
Пауль наклоняется к подножию креста и поднимает с земли крохотный белый клочок — это брошка невесты, лилия из ткани, проволоки и кружев, искра давно догоревшей крестьянской свадьбы. Зажав цветок в кулаке, Пауль поворачивается и уходит дальше по дороге, все вперед и вперед, пока, наконец, не перестает слышать у себя за спиной молчание бога.
В восемь часов вечера, уже в сплошной темноте, он стоит на мостике через ручей на окраине Майберга. Деревня лежит перед ним черная и чужая, не слышно ни мычания коров, ни лая собак, вообще ничего, только стыло булькает ручей где-то внизу, под ногами. Пауль чувствует, что следующий шаг, если он его все же сделает, разделит его путь на две части, на до и после, на жизнь и на смерть. Сейчас он стоит точно посередине, этот мост — вне времени и пространства, секунды здесь остановились и загустели в патоку вечности. Можно стоять так столетиями и ничего не произойдет, не хрустнет ветка, не хлопнет ставня, но стоит сделать еще один крохотный шаг — и снова начнет разматываться пружина времен, произойдет сотня событий разом, тысячи жизней возникнут из ниоткуда и канут в никуда. Но что бы ни случилось, и как бы не повернулась его судьба, ему не суждено будет снова пройти через этот мост в обратном направлении, из Майберга назад, в божий мир.
