Когда Джон Бертон приковылял домой, он не хотел зажигать свет, хотя уже наступали сумерки и был пасмурный октябрьский день. Он встал у окна и нашел письмо.
«Милый икс, — читал он при меркнувшем свете, — милый икс, ты, может быть, с трудом поймешь эти строки и все-таки ты должен будешь им поверить… Я сама едва понимаю, как я пишу это, но я слышу слова эти над ухом, и мне кажется, что сзади меня стоит темная фигура, на которую я не смею оглянуться. Мы все умираем, сомкнув уста; но я хочу говорить, пока ее рука еще не схватит меня за горло. Я знаю, что, может быть, через час я не смогу говорить. Люди часто говорили мне, что я красива, так часто говорили, что я сама этому верила. Но никогда ни один человек не назвал меня счастливой, и, может быть, действительно, красота и счастье не уживаются вместе.
И вот тогда, сидя на постели, я сразу поняла, что никогда не буду твоею, хотя уже была твоею.
Прости меня, что я делаю тебе больно, но для каждого из нас наступает такой час, когда нельзя спрашивать…
Ты не должен думать, что я пишу эти строки в большом волнении. Я никогда не была спокойнее, чем теперь, потому что я знаю, что нужно делать. Но раньше, давно уже, все время я сильно страдала; никогда не думала я, что человек может так страдать. Я всегда хотела идти иными дорогами, чем все другие, и вот заблудилась. Когда я еще ребенком пускала, бывало, мыльные пузыри, я всегда плакала, видя, как самые пестрые из них раньше всех лопаются, в то время как бесцветные поднимаются высоко, под самую крышу. И теперь я начинаю плакать, потому что самые красивые из моих пузырей раньше всех должны лопнуть.
«Будьте моей женой, Айрис», — шептал ты. И я эти слова унесу с собой… Я запуталась, я не знаю, кто ты, милый икс с Шип-стрит, не знаю, но, кажется, что я могла бы полюбить тебя… Могла… Но… Ты сам знаешь это но…
Не забывай, я очень хотела бы теперь, чтобы хоть один вспомнил, как я ему только раз дала радость…
Не показывай этого письма никому и не говори о нем Марчу — обещай мне это. Потому что он очень любил меня при жизни. Прощай, икс! Начинает уже светать, прощай!
Айрис».
Когда Джон Бертон с трудом дочитывал эти слова, за окном погас последний отблеск света.
Джон Бертон стоял один в глубокой тьме.
