Предчувствуя смерть хозяев, в Глинске выли собаки, блеяли овцы, выгнанные из дворов в лтадо, трубно мычали коровы. Расстрелом командовал Конрад Рихтер, он отдавал последние распоряжения жандармам, гестаповцам и полицаям. По обе стороны насыпи стояли гестаповцы с собаками. Собаки вели себя спокойно, тихо, почти каждого из тех, кто был на насыпи, они знали в лицо, конвоировали по улицам Глинска. Теперь псы сидели на задних лапах, навострив уши, готовые в любой момент броситься на тех, кого бог знает по каким законам почитали своими врагами. Все уже было готово. Месмер сидел в кресле, тупо уставясь на фотографа, державшего за руку жену. Как вдруг Рихтер что-то обнаружил в толпе на насыпи, подбежал к Месмеру и заговорил с ним, показывая туда. Речь шла о детях. Кажется, и Месмер только теперь заметил, что в толпе нет детей, за исключением двух трех подростков, при везенных всего несколько дней назад из Райгородка вме стё с родителями.
— Об этом я мог бы у вас спросить, Конрад! — рез ко ответил Месмер, откинув голову на спинку кресла.
Первое мгновение Рихтер стоял в растерянности, потом обвел взглядом толпу, достал из кобуры «вальтер» и побежал туда, где стояли полицаи.
— Манжус! — закричал он. Тот вытянулся перед ним.
— Слушаю, господии шеф.
— Wo sind die Kinder? (Где дети?)
— Не знаю, господин шеф… их не было… Я их не видел…
— Waren sie nicht da? — Рихтер подал знак гестаповцам. — Knofen sie and, ziehen sie ihm die Hozen aus (Не было? Расстегните его, спустите ему штаны!).
Манжус не сопротивлялся, двое гестаповцев проделали все в одну минуту. Подозрение Рихтера не подтвердилось. Месмер сидел в кресле, равнодушный к этим экзекуциям. Казалось, он даже сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Манжус подтянул штаны, застегнул пояс. Рихтер взял его за подбородок, выпрямил шею, придирчиво проверил линию носа и ушей. Но и эта проверка не установила семитского происхожу дения Маижуса. И все же шеф указал ему на толпу лад обрывом: «Большевик!» Манжус улыбнзглся насмешливо и покорно, словно был готов к этому, пошел туда, стал в самом центре, рядом с фотографом. «Господин Манжус, он жив…» — шепнул Ходас, пожимая руку Манжусу. Тот выдернул руку, молчал, «думал о своем.
Над Глинском отчаянно закричала журавлиная стая, Месмер поднял голову на этот зов, клин повис над степью, волок тянул его по небу, следуя извечному и строгому закону, открытому уже чуть ли не Евклидом, а Манжус все еще почему то верил, что умрет обычной смертью в родной Теребовле и будет похоронен там, на склоне горы, где испокон веков хоронили Манжусов. Еще несколько дней назад, когда Рихтер советовался с ним о месте расстрела и выбрал эту Ходасову балку с высокой насыпью, где живут и свистят стрижи, Манжус не возражал. Он слыхал, что когда то именно из этого глинища родился и сам Глинск.
Вожак увел с неба свою стаю, Месмера теперь ничто не отвлекало, и Манжус мог наконец поймать его взгляд. Мгновение они смотрели друг на друга. Ведь детей то Манжус спас с разрешения Месмера! Тому теперь ничего не стоило спасти Манжуса. Один жест, одно движение руки. Но архитектор словно окаменел в кресле, потупя глаза.
— Конрад!!! — все же закричал Манжус, не в силах больше молчать.
— Фойер! — скомандовал Рихтер.
Манжус упал лицом к креслу. Месмер нашел его смерть прекрасной. Он не хотел, чтобы этот свидетель остался в живых.
Через несколько дней, случайно узнав от своих подчиненных, что за ребенок был убит на свекловичной плантации, Конрад Рихтер понял, какую совершил ошибку, отпустив Мальву, но скрыл свой просчет от подчиненных, с нордической выдержкой выждал ровно месяц, после чего прибыл в Вавилон в черном лимузине, приказал привести старую Зингершу в управу и спросил ее о Мальве тоном человека, которому судьба Мальвы не безразлична. Он сказал, что Мальве нечего скрываться, сына ее убили случайно, убийца сына наказан— его отправили на фронт, а она может чувствовать себя свободной, жить дома, ухаживать за старушкой матерью, ведь скоро зима, а зимой одинокой матери будет нелегко, он, видите ли, знает, что зимы здесь суровы. Вот и все, больше он от Зингеров ничего не требует, и, если они согласны, он, учитывая заслуги их отца перед Германией, мог бы занести их, и мать и дочь, в список фольксдойчей, а это — паек, это почет, это будущее, о котором никто в их Вавилоне не смеет и мечтать. Теперь она может идти, только пусть обязательно передаст эту беседу Мальве.
