На соломе лежали несколько человек, некоторые в спецовках, замасленных до блеска, верно, заводские. Рядом на току, уже поросшем травкой, разложена нехитрая еда: хлеб, сало, десяток луковиц, один нож на всех и уже знакомая мне кружка из пекарни.
— Знакомьтесь! — сказал Василь Андриевич (мысленно я уже называю его Теслей).
Встают не торопясь, подходят, молча жмут руку. Один невысокий, живой человечек с усиками, внимательно смотрит мне в глаза. «Уж не Гейба ли?» — мелькнула мысль. Белое ушко так и выглядывает из за голенища. Высокий, проводивший нас сюда, видно, Тарасов, на миг отлучился, достал из стожка четверть и, откупорив, поставил на ток. (Как мало по сравнению с тем, что я разбил в пекарне!) Поставил твердо, чтоб не опрокинулась… Тесля, глянув на меня исподлобья, улыбнулся, показав свои золотые…
Я пересказал им все, что знал о десанте в Зеленых Млынах, о том, как шел бой с немцами, не утаил ничего и о десятом. Особенно пришлось им по душе, как десятый уже на третий день покрывал хату Пани Властовенко, знаменитой в прошлом пятисотницы. В этих местах рассказа послышался добрый смешок, и только Тарасов сурово хмурил брови, не пропуская ни одного слова. «Постой, постой!» — то и дело вырывалось у него. А когда десятый оказался уже здесь, на запруде, Тарасов заставил меня вынуть пистолет и буквально проиграть эпизод с поднятыми руками. «Осторожно!» — заметил Тесля, когда я взвел курок. Тарасов, кажется, так и не поверил, что я был на гати один. Но у десятого было в запасе еще одно доказательство: лошади, жур бовские лошади. Никто не верил, что ему не удалось поймать лошадь. И тогда невысокий, с усиками, ловко, мигом снял сапоги (я снова обратил внимание на белые ушки) и босиком побежал к лошадям. Ну, чистый «водяной». Все встали и затаив дыхание смотрели, что будет. Что он там ни вытворял, как ни звал, как ни подкрадывался к лошадям — только взбудоражил табун да так пешком и воротился. И, пожалуй, никого его поражение так не огорчило, как Тарасова: «Вот вам и лошади, — сказал он с укором. — А мы с вами надеемся на них…» И все же тот, настоящий Гейба, мог, поймать коня…
Из села прибыло несколько подвод с теми, кто весь день работал на свекле. Никак не могли наладить привод от трактора, все слетал ремень, так что молотьбу начали только около полуночи. Меня поставили на солому, третьим к еще двоим скирдоправам, уже пожилым журбовским мужикам. Элеватор гнал солому, и мы едва управлялись подбирать ее. На рассвете меня свалил сон. Говорят, утром приезжал на машине Клаус, остался доволен молотьбой, похвалил Тарасова, который здесь был за старшего, и отправился в Зеленые Млыны (это все была его зона). Перед отъездом похвалился, что они все-таки поймали десятого где то под Дахновкой (это у самого Глинска), тот как будто умчался отсюда, из леса, на белом коне. Я, забившись в солому, проспал все, так. и не видел Клауса, но потом сделал для себя существенное уточнение, связанное с одиноким белым жеребенком, оставшимся без матери. И еще подумал о том, что нам так и не постичь, по каким объективным законам мы выбираем на войне изо всех дорог, ведущих к смерти, именно ту, которая оказывается дорогой жизни. Поймай лошадь я, меня могло бы ожидать то, с чем встретился «водяной», которым, верно, и был Гейба… Лошадь придает отваги, дерзости, но и делает всадника заметным, а тут еще белая лошадь… Да и то сказать — с лошадью то я ни за что не оказался бы в весовой и не встретил бы„товарища Теслю. Все больше склоняюсь к тому, что это он, а может, просто душа моя. жаждет этого…
Рузя возвращалась с работы поздно; эти осенние вечера какие то стремительные, лохматые, словно выползают из земли, а не спускаются на нее, как все вечера в другие времена года. Отопрет дверь и крикнет из тьмы сеней во тьму хаты: «Жива, Мальва?» Мальва еще днем завешивала кухонное окно одеялом, а с приходом Рузи зажигала коптилку с конопляным маслом и принималась по-матерински ухаживать за хозяйкой. Прежде всего стаскивала с нее разбухшие за день сапоги, которые словно прирастали к ногам. Мальва никак не могла приноровиться к этой процедуре: то свалит Рузю вместе со скамеечкой, то сама опрокинется со снятым сапогом — смеху в хате! Да где же и посмеяться, как не за этим разуванием, хотя запруда рядом, по ней еще идут бабы с работы и громко смеяться одной в пустой врод е бы хате ни к чему — нарушение конспирации. После ужина Рузя валилась на кровать, которая стояла в светлице, поблескивая никелем и в сумерках напоминая какую-то чудо машину. Эта кровать — первая Рузина премия за свеклу. На ней Рузя погружалась мыслями в прошлое и чувствовала себя человеком. Удивительно, как недавно все это было, и как могло случиться, что за такой маленький отрезок времени произошли такие разительные перемены в ее и в Мальвиной жизни. Она спрашивала: «Неужели это навсегда, Мальва?» А Мальва тем временем приносила из сеней старенький брусок и точила на нем мечик — нож, которым Рузя чистила свеклу (его как ни наточи, за день притупится), и не вступала в разговор, зная, что Рузя, только согреется, сразу же заснет на своей чудо машине.
