Меня охватила неудержимая радость.
Еще до войны я немало наслушался об этой весовой от вавилонян. Не знаю, как на других заводах, а на этом весы были местом крупного мошенничества. Именно здесь, у весов, вспыхивали постоянные конфликты между колхозами и заводом. Вавилон, а за ним и другие колхозы присылали сюда своих доверенных людей, неподкупных и обязательно таких, которые и сами разбирались в процедуре взвешивания. Из вавилонских дольше всего продержался Фабиан, но в конце одного из сезонов и он вроде бы спелся с Теофилой — тогдашней весовщицей и был отозван с этого поста. После него сюда прислали Явтушка, тот проявил себя наилучшим образом, и, может быть, благодаря ему Вавилон в тот год поставил рекорд по свекле. Впервые!
Но уже на следующую осень Явтушок, снова посланный сюда, влюбился в Теофилу (она была хороша собой и к тому же одинока), стал мухлевать заодно с ней и тоже был с позором отозван в разгар сезона. Явтушок, вспоминая о весах, восторженно отзывался о Тео филе, называя ее «смертельной женщиной», что, по его понятиям, было наивысшей похвалой.
Теперь действуют только весы для подвод. Будка заперта (на веру), замком служит воткнутый в ушко гвоздь — до войны такая небрежность была бы недопустима. Затворяю за собой дверь и несколько минут вживаюсь в это новое пристанище, потом снимаю пальто, все в череде и репьях, вешаю на гвоздь фуражку. Зеркальце, вделанное в стену, напомнило о Теофиле. Сажусь на стульчик перед весами и разыгрываю из себя бог знает какого весовщика. С первой же подводой махну отсюда…
Но еще рано — нет ни клиентов, ни Теофилы, завод только только просыпается, немцы прочесывают лес, слышны короткие автоматные очереди, одинокие разрозненные выстрелы, а я смотрю на весы, пытаюсь постичь эту механику. Скидываю защелку, весы начинают играть, чуткие к каждому передвижению гирьки. Деревянную площадку, что снаружи, под окном, весы подымают легко, как перышко. Но сработают ли они, когда там станет первая подвода со свеклой? В ящике столика нахожу несколько книжек с бланками квитанций, карандаш (огрызочек) и копирку, уже множество раз побывавшую в употреблении. Квитанции довоенные, наши, на них графы: колхоз (совхоз), звено, фамилия сдатчика, вес брутто и нетто. Наверно, и весовщица довоенная, кто ж еще догадался бы сохранить эти квитанции?
За лесом заскрипели подводы, должно быть, груженые, поскрипывают, проезжая запруду. Либо журбов ские, либо наши — из Вавилона сюда только эта дорога, через запруду. Остановились, затихли, уж не проверяют ли их, да что-то больно долго, а здесь, в весовой, каждая минута дорога: скорей бы начиналась жизнь, нужно движение, нужны следы, следы, следы, чтобы сбить с панталыку ищеек. Возы снова двинулись, тянутся вверх по склону, через лес. Мимо весовой гуськом идут журбовские на смену. Сюда долетают слова, обрывки фраз. И все об одном: о стычке на запруде. «Нет, нет, кум, это не один. Это была славная компания… Замарчук говорит, стрелял один, а было их двадцать или тридцать…» А кум просто не кум, а золото: «Жаль, не уложили Замарчука. Ух, гад. В прошлую пятницу заставил меня снять штаны и вытряхнул из них добрый пуд сахару. Я его в штаны насыпал, поверх исподних, так он, аспид, и там нашел. Просто нюхом чует». — «Нарвется когда нибудь…»
«Так это не тот Гуралик?» — «Нет, не тот. Разве тот Гуралик пошел бы в полицию? И кто б того Гура лика взял? Сын лесничего Гуралика! Да упаси боже! Им того Гуралика только подай. Они б его живьем сожгли». — «А чудный был уголок, правда?» — «Ничего не щадят, гады…»
«Весовщика еще нет». — «Вешать то нечего. А помнишь, Омелян, что тут творилось когда то об эту пору?» — «Как же, вечные очереди на весы». — «Слушай, Омелян, а нынешний весовщик никого тебе не напоминает?»— «Усач?» — «Ага, усач». — «Вроде бы нет». — «А помнишь, был когда то в Глинске такой Тесля. Рай комовский секретарь. Небольшого росточка. Выступал на заводе. На митинге. Меня тогда вытащили на этот митинг…» — «Такого молчуна?» — «Э, я тогда в ударниках ходил. Стоял на мойке…» — «Ну». — «Так это он. Вот с места мне не сойти — он. Ну, вылитый Тесля». — «Весовщик?» — «Весовщик». — «Молчи! Глаза не видели, а уши не слыхали, — сказал Омелян, тоже пожилой рабочий. — И выдумает же человек…»
