Геометрическое совершенство, всегда придающее легкость архитектурным сооружениям, здесь оказывало противоположное действие. Сверкающая черная громада казалась величественным средоточием всей неимоверной тяжести человеческой скорби. Здание неумолимо высилось над притихшими людьми, как материализованная черта под человеческой жизнью, и, казалось, оно будет оставаться перед глазами, даже если повернуться к нему спиной.
Шанкар осторожно тронул Бурри за локоть и приказал глазами: иди! И Бурри, помедлив, первым ступил на узкую тропинку, ведущую среди сплошного ковра красных цветов к подножию здания. Автоматическая дверь неслышно раскрылась при его приближении, и он вошел в обширное помещение, наполненное неярким светом и тихой печальной музыкой. Впереди, примыкая к противоположной от входа стене, возвышался еще один куб, в точности повторяющий облик всего здания. Перед ним на низкой массивной платформе стоял саркофаг с телом Аштау.
Мягко направляемый рукой Шанкара, Бурри остановился рядом с платформой, остальные стали полукругом за его спиной. Плавные волны музыки постепенно становились все громче и, наконец, достигли титанической мощи, от которой, казалось, сотрясались монолитные стены. Бурри почувствовал, как у него холодеет лицо.
На черной плоскости тревожно замерцал красный огонек.
— Подойди и нажми кнопку, — услышал он над самым ухом негромкий голос Шанкара.
Преодолев непослушными ногами последние метры, Бурри тронул светящуюся кнопку и отступил на шаг.
В передней грани куба медленно открылось отверстие, ведущее в кремационную камеру. Внутри она была ослепительно белой, и эта белизна вдруг напомнила ему виденные однажды в детстве безжизненные меловые холмы под отвесными лучами июльского солнца. Воспоминание о них у Бурри было отрывочное и появлялось очень редко, но более безрадостной картины с тех пор ему не приходилось встречать.
Платформа с саркофагом тихо вкатилась внутрь куба, и отверстие закрылось. Музыка, затихая, уплывала куда-то вдаль, в простор неведомых полей. Угрюмо сверкающая черная глыба скрывала в себе бушующий огненный смерч, а нежный абрис женской фигуры продолжал безмолвно оплакивать Аштау.
И когда платформа снова показалась из белого квадратного отверстия, на ней стояла лишь маленькая коробочка с тем, что недавно было человеком. Она была точной копией этого здания — черный полированный куб с коленопреклоненной женщиной. Седовласый ровесник покойного взял коробочку в руки и сказал:
— По традиции урна с прахом Аштау будет вплавлена в стену здания Высшего Совета Наук. Этого заслуживают немногие, но Аштау имеет на это неоспоримое право.
На обратном пути к побережью, Шанкар, попросивший ехать как можно медленнее, задумчиво смотрел по сторонам. Неторопливо проплывали ряды древовидных папоротников. Временами, образуя над дорогой сплошной зеленый свод, нависали могучие ветви эвкалиптов. Где-то вверху, тревожа птиц, возник сильный порыв ветра и, затихая, умчался вдаль. В невыцветшей синеве неба медленно ползли пухлые клочки безучастных ко всему облаков. Ничто в мире не изменилось за те несколько минут, в течение которых тело Аштау превратилось в горстку пепла, и эта неизменность окружающего показалась вдруг Бурри даже более чудовищной, противоестественной, чем если бы сейчас внезапно разразились невероятной силы гроза с километровой длины молниями, ураган, рвущий с корнями деревья, или разрушительнейшее землетрясение.
«Как же так, — тяжело пульсировала в мозгу мысль, — все остается — эвкалипты, травы, ветер, а человека уже нет и никогда, никогда не будет. Уход навсегда, без возврата. Великий Уход. В мире еще будут жить миллиарды людей, но не Аштау. И никто не назовет меня больше вещью в себе, не станет с ласковой усмешкой расспрашивать о неудачах и успехах...»
Бурри забился в самый угол сиденья, сжался в комок и затих, закрыв глаза и с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
Когда показались первые строения, Шанкар остановил машину и вышел, кивком приглашая Бурри.
После первых шагов по неслышно цепляющейся за ноги траве Шанкар спросил:
