Нежно пиликает мелодия из «Лебединого озера». Танец маленьких лебедей. Стриженный налысо мордатый парень в кожанке, нехорошо дернув щекой, достает мобильник и откидывает изящную, как в женской перламутровой шкатулочке, крышку.
— Да! — говорит он на весь троллейбус. Пассажиры, уважая тайну частной жизни потупились.
— Да! — с возрастающим раздражением повторяет он время от времени и слушает, закаменев темным лицом.
— Х….. базар пошел! — резко говорит он вдруг на весь троллейбус.
Троллейбус притих, насторожившись: х…. базар — кому он нужен?! С гнусным однообразием воют по проводам и нервам токосниматели.
— Я за месяц ни х… не имел положить в карман! — говорит парень в телефон.
Троллейбус сочувствующе молчит. На лицах страдательная задумчивость. Ни х… — это, быть может, и больше, чем ничего, но в любом случае гораздо меньше искомого. Нельзя исключить даже, что это больше, чем имеют в карманах все пассажиры троллейбуса вместе взятые, но все равно мало. Есть над чем задуматься. Однако в отличие от сочувствующих мордатый парень с телефоном не склонен к элегии, почти сразу же он кричит:
— Что? Что? Какой я тебе на х… нормальный пацан?! Что, мы с тобой вместе пайку хавали?
Пока он кривится и слушает поспешные, но требующие все же известного времени разъяснения: хавали или не хавали — сочувствующие и беспартийные воздерживаются, не располагая ни малейшими доводами в пользу той или иной стороны. Все молчат.
— Короче, всё! — режет мордатый к облегчению беспартийных и сочувствующих без различия пола и возраста. Но и те, и другие, и третьи — все поголовно принимают желаемое за действительное. В следующее мгновение утомленная мысль их подвергается новому испытанию:
— Ты же сам показал мне магазин, где качаются… — загадочно говорит парень, ввергая сочувствующих и беспартийных в бездну безысходных догадок. Лишь маленькая девочка на переднем сиденье боязливо, не решаясь улыбнуться, поднимает глазенки на маму: у нее есть идея. Кажется, девочка знает, что такое качаться. Мать злобно ее одергивает: сиди, ответ неверный.
— Я базарю нормально, это ты быкуешь, — продолжает между тем парень.
— Короче, всё! — обрывает он разговор еще раз, но продолжает слушать.
— Что там можно было напиз…, я не знаю на х… — говорит он наконец.
И вот этого, похоже, не знает уже никто, ни один человек, даже девочка рядом с мамой. Мордатый парень не лучше других — он тоже не знает. Резко тыкая пальцем, он отключает мобильник и прячет его в карман кожаной куртки.
Но ненадолго. Мгновение спустя раздается сладостное пиликание — «Лебединое озеро».
………………………………………………………………………..
(Здесь тоже как будто бы в газете недоставало куска текста, но на этот раз Аня не стала сверяться с оригиналом, а пошла дальше.)
— Ни фига себе, ни фига себе! — говорит он, оглядываясь через ветровое стекло на уходящие знамена, — закатное зарево на далеком взгорке, где проспект поднимается понемногу, чтобы пропасть в пустоте. Здесь, вблизи — разреженный хвост толпы, здесь меньше красного, оно трепещет пятнами. Кое-кто еще оборачивается на ставшую посреди дороги, словно выпавшую из тела толпы машину, пытается разглядеть что-то за перламутром стекол.
Он облит потом. Она, отвалившись на откинутое сиденье, бледная и мокрая, измождено дышит, словно чудом выбравшись из-под обвала. Скользкого, душного, лишившего ее воли обвала. Но она жива. И, наверное, сможет отдышаться.
— Одевайся, — говорит он, бросив пустой взгляд на слипшиеся кудри лона.
Она находит трусы и, задевая затылком крышу машины, пристраивается на коленях, чтобы подтереть промежность. Подбирает мутную сперму, которая сочится и течет по внутренней поверхности бедер. Несколько белых пятен падают на сиденье. «Твою мать!» — сдавленно матерится он, не пропустив ее оплошности. Она заматывает сперму в трусы, в белый влажный комок, в котором путаются кружева и резинки, неловко изворачиваясь в тесноте, сует комок в бардачок на приборной панели. Там водительские корочки, брелок, донышко аэрозольного баллончика и всякая мелкая, плохо различимая дребедень.
Не натянув до конца штаны, он застыло следит, как она прячет среди его вещей мокрую вонючую тряпку. Однако ни слова не говорит и продолжает потом одеваться.
