— Колмогоров, — сказал Наде Генрих, — знает, чего хочет. У него не бывает, чтобы начал, потом похерил, перекромсал, впал в сомнения, захандрил. Творческих кризисов от него не дождетесь.
Прошел в сторону сцены, пронося с собой амбулаторное благоухание, Куцерь.
— Уже хватил, — отметил с беглой гримасой Генрих, и Надя, введенная было в заблуждение повязкой, задумалась.
Смутное ощущение взгляда однако скоро заставило ее встрепенуться.
Генрих глядел смеющимися ледяными глазами. О, так ей знакомыми глазами!
Лежа в постели, Надя пускалась в странствие по сумеречным мирам, которые подсматривала для себя в кино, обогащая свои чувственные фантазии чужими сюжетами. И сейчас она узнала эти глаза — она видела их в своих снах наяву. Глаза насильника, забрызганного кровью убийцы… Разевая в судорожном дыхании рот, он прянул, чтобы встретить опасность, — и медленно-медленно опустил меч. А женщина, трепещущая в сознании своей воли и гордости, но уже растерзанная и раздетая — этим взглядом, — женщина попятилась, слабеющими руками натягивая на обнаженную грудь кусок рогожи. Морозный озноб прохватил ее. Жарко обдавший тело страх. Она все уже знает — в этом взгляде. Распятая, раздавленная в хлеву на заляпанной жидким навозом земле, мучительно-мучительно… с горящей промежностью… полонянка… с веревкой на шее… она возьмет верх над страшными глазами, она растопчет убийцу, сожжет его сердце в пепел… иссушит его поцелуями… и эта ночь, эти жуткие вопли, конское ржание и обвальный грохот копыт, дети, скот, старики, обезумившие мужчины, пылающие соломенные крыши, звезды искр, что несутся вскачь… кошмар… растворяется перед ней туманом…
о, как она отомстит!..
Морозный озноб прохватил Надю.
Генрих, бородатый мужчина в светлых джинсах, в мягкой, уютной куртке теплых тонов, — Генрих подмигнул.
— Тысячу лет назад… вы помните? — внезапно сказала Надя.
Он бегло осклабился и принял нейтральное, не выдающее чувств выражение, прикидывая, должно быть, что это: восторженная глупость впавшей в мистицизм дурочки — а Надя на таковую не походила — или непрожеванная шутка?
— По-моему, пора смываться, — сказал он, не разрешив сомнений. — Как насчет смыться? Мне только подняться — подождите — и пойдем. Если вас здесь ничего не держит.
— А что еще? Ждать больше нечего, — отозвалась она, и эта мало остроумная, как скоро выяснилось, фраза осталась потом в Надиной памяти вместе со стыдом от признания в ночных бреднях.
Драка произошла почти сразу, как зазвучал рояль и возобновилась репетиция. Доносившиеся со стороны сцены голоса переросли в выкрики.
— Куцерь и Тарасюк подрались! — услышала Надя.
За кулисами на противоположной от пульта помрежа и рояля стороне сцены сбилась темная масса народу — сзади тянули шеи девчонки. Из распахнутых дверей осветительного цеха торопились запоздавшие к разгару событий подсобники.
В общем смятении никто не брался объяснить Наде, как именно столкнулись Куцерь и Тарасюк. Она спросила — ей отвечали невразумительными полусловами, люди отворачивались, недоговорив, словно их подгоняло важное и срочное дело. Недолго было, впрочем, и самой заразиться этим взвинченным ожиданием — все еще чего-то как будто ждали, хотя все самое безобразное уже случилось. Тарасюк потрагивал щеку, не в силах удержаться от унизительного, как он чувствовал, движения. Он производил впечатление обомлевшего человека. Противоестественное спокойствие его питалось нахрапистыми наскоками противника: чем больше бесился один, тем спокойнее казался другой. Тарасюк потрагивал щеку и без конца, вновь и вновь поправлял очки. Встрепанный, несмотря на повязку, впавший в дерганное возбуждение противник его выкрикивал брань, порываясь высвободиться из рук парней.
— Блюдолиз! — плевался Куцерь, бросаясь самыми звуками, которые шипели и брызгали. — Близолюд! — Мокрые губы его прыгали, когда он пытался перекрутить эти мерзкие звуки с лихорадочной изощренностью: — Лизю… бля…
— Людоблиз! — подсказал вдумчивым чертиком высунувшийся из толпы Кацупо. И еще сообразил, стихая, как искаженное эхо: — Блядолиз. И… близкоплюнь. — Словесные изыскания Кацупо, впрочем, никто не слушал.
