— Что-то ты тогда над собой сделал, — тихо сказала Аня.
Он пожал плечами, отвергая сочувствие.
— Остаток колбасы пацан передал мне: держи. Я, кажется, много болтал. Никто меня не слушал, всем наплевать, а я шел, как привязанный. Как во сне. Она облизывалась и умильно поглядывала на моток колбасы. Он накинул петлю — собака взвизгнула. Вздернул — страшно перепугалась и захрипела. Я держал колбасу и думал — как собака думает, невнятно, во сне — думал: повесят и все. Скорее. Но он как сделал… Подтащил ее к дереву. Сук невысоко был. Она не висела, а стояла на задних лапах, вытянувшись. Такая длинная. Она хрипела и пританцовывала, как на горячей плите. От страха между ног потекла моча. Сон ее обратился ужасом. Наверное, она хотела… она дергалась, страстно пыталась проснуться. Молотила в воздухе передними лапами и вертелась. Веревка душила, чем выше она подскакивала, тем резче душила. Она не умела снять петлю лапами, как человек руками. Все вокруг смеялись. Как-то страшно хрипели смехом.
Он остановился и некоторое время молчал, оскалившись в бессмысленной улыбке.
— На следующий день, или дня два прошло, я пришел в посадку. Собака стояла на задних лапах — как ее оставили. Голова набок, глаза открыты, пасть искривлена. Она как будто играла, лукаво склонив голову и свесив передние лапы.
Он замолчал.
— И что? — спросила Аня.
— Все кончено. Позади. Стало покойно так. Облегчение. Я вздохнул всей грудью.
— И что?
— Что потом?
— Да.
— Потом я стал взрослым.
Задумавшись, Генрих налил себе вина и выпил.
— Налей и мне уже, — сказала Аня.
Генрих потянулся к ней через стол с бутылкой. Затем он откинулся, качнулся на задних ножках стула и засмеялся:
— Анька, знаешь, что в жизни главное?
— Что?
— Ни о чем не жалеть. Самое страшное в жизни не то, что ты сделал, а что не сделал. Истинная трагедия жизни — не состоявшееся. Жизнь — это узенькая тропка в бескрайних просторах несостоявшегося.
Он повел рукой, рисуя в воздухе эфемерную тропочку, и качнулся на стуле так, что ухватился для равновесия за край стола.
— А я не жалею, — сказала Аня, тоже покачиваясь. — Если встретить Вадима… Не стыдно будет. — Она потянулась и умиротворенно, как человек, которому нечего больше желать, сцепила руки за затылке.
В следующее мгновение Аня запрокинулась, рванулась цапнуть стол — и подбила ногами столешницу. Все, что успел Генрих, — придержать бутылку, опрокинутая стопка зазвенела, а он воззрился на залитый вином живот. Аня зависла, упираясь носками в испод столешницы. Развитое чувство пространство подсказывало ей, что, стоит трепыхнуться, и что-то окончательно рухнет — не то, так это. Поэтому не видя смысла изворачиваться, она простерлась на перекосившемся стуле, ничего не предпринимая.
Тем временем, вскочив на ноги, Генрих переводил ошалелый взгляд с залитого живота на Аню.
— Ого! — сказала наконец Аня, склоняясь к обдуманному падению. Со стуком очутившись затем на полу, ноги кверху, она вернулась к столь занимавшей ее мысли: — Я не жалею. И Вадим не жалеет. Нет. Не был его в зрительной зале. За колонной не прятался. Никогда. — И она пошевелила в воздухе ступнями.
Анино самообладание возвратило мужество Генриху: он расстался с бутылкой, чтобы подхватить женщину. И поскольку та начала уже подниматься, часть дела была исполнена, Генриху осталось лишь прижать к себе Аню, едва она встала. Вознаграждая себя за первоначальную нерасторопность, он крепко удерживал ее за талию. Аня заслонила грудь локтем.
— Надо убрать стекло, — Генрих оглянулся на порядочно откатившуюся по полу стопку.
— Надо, — сказала Аня.
Запищал знакомый сигнал мобильника. Высвободившись из мужских объятий, Аня достала телефон.
Звонила Настя.
— Да… — отозвалась Аня, глянув на Генриха. Не удержавшись от нового вздоха, тот оттянул на животе мокрый свитер. — Да, скоро приду… — Аня отвернулась. — Ложись спать… Что, как всегда? Выключи телевизор и ложись спать… Тетрадки оставь на столе… Ну, скоро. Да…
Она сложила откидную крышку телефона и обратилась к Генриху.
— Извини, так неудачно. Я пойду, меня ждут.
— Кто?
— Настины тетрадки.
Аня подняла стул. Отсутствующее выражение на лице свидетельствовало, что мыслью она уже исчерпала последствия погрома и покинула мастерскую.
