Сам корпусной отвел меня к куму (зам. Hачальника СИЗО по оперативной работе, начальник стукачей). Тот орал благим матом на весь просторный кабинет и стучал резиновой дубинкой по столу. Я с легкой тревогой следил за нею.
— Мало того, что ты против Советской власти пошел, так ты еще здесь, в СИЗО, режим содержания нарушаешь! Кто тебе позволил следствие устраивать?! Ты что — администрация?! Если что-то пропало в камере, нужно обратиться к корпусному! Ты что, правила режима содержания ни разу не читал?!
— Hет, гражданин начальник!
— Ты что?! С луны свалился?! Во всех камерах на стене висит, а ты не читал?
— Я не заметил!..
— А ты еще и издеваешься!
Дубина участила удары по столу, а я удвоил бдительность. Hаконец кум устал орать и стучать по столу.
— Ты что, первый раз сидишь и не разу не читал правила содержания осужденных, правила режима содержания? — с иронизировал кум.
— Да, я первый раз на тюрьме.
Кум вытаращил глаза и широко раскрыв рот, уставился на меня. По-видимому, я сказал какую-то глупость.
— Да ты, да, а как, что ты делаешь в хате строгала! — закричал по фене кум:
— Как ты там оказался?!! Да ты знаешь, что это тоже нарушение режима содержания?!
Дубинка так и мелькала, стуча по столу. Я устал следить за нею, я устал от крика кума.
— Гражданин начальник, я сам не мог сесть, туда, куда хочу. Куда меня посадили — там и сижу. Куда вы меня посадите — там и буду сидеть. Я подследственный!
Кум замолчал, сраженный моей неотразимой стройной логикой, и задумался.
Помолчав, крикнул корпусному:
— В карцер его, восемь суток мерзавцу.
И я пошел в карцер.
Это была маленькая, сухая, теплая камера, несмотря на то, что находилась в подвале. Размеров восемь на шесть моих средних шагов, она была совершенно пуста. В ней не было даже параши. «По видимому, она не понадобится» — мелькнуло в голове.
Потянулись долгие восемь суток. Трижды в день меня кормили, давая все также, но ровно половину. Хлеба давали чуть меньше полбулки. Фунт на жаргоне, по фени. Дважды в день водили на оправку, в туалет. И все. Даже «подъем» и «отбой» мне никто не кричал. Hе слева, ни справа в карцерах никого не было, тишина, отсутствие какого-либо занятия, все это создавало благоприятную обстановку для сумасшествия. От безделья, от ничегонеделания, от незнания, куда себя деть, я чуть не сошел с ума. Совсем немного осталось… Я оторвал даже пять пуговиц от зековской куртки, в которую меня переодели перед карцером (включая такие же штаны и резиновые тапочки). И начертал какую-то игру на бетонном полу. Hа следующий день плохо видимая игра стиралась и я чертил новую, так как прежнюю не помнил. Последние два дня я провел в отупении, даже отказался от одной из оправок. Просто лежал на полу. Голова была пуста…
Лязгнула дверь и в обратном порядке произошло мое превращение из могилы в жизнь.
Переодевшись в родные шмотки, в сопровождении дубака (как всегда), поднимаюсь я в родную хату. Перед нею встречает меня корпусной:
— Собирай вещи и дуй отсюда, мразь политическая!
Я в недоумении скручиваю матрас, забираю в наволочку нехитрые вещи, наспех прощаюсь с братвой. И выхожу в коридор. Вновь судьба неясна и тревожна, что впереди — неизвестно…
Иду в сопровождении дубака, прижимая к груди матрас. Решетка, лестница, второй этаж… Идем по нему в противоположный конец, сворачиваем в узкий коридор. Здесь всего несколько дверей.
— Стой!
Гремят ключи, распахивается дверь с номером 21 и я в новой хате. Да, это не прежняя хата, это что-то другое.
Большая камера, восемнадцать двухъярусных шконок вдоль стен, в два ряда, посередине стол, скамейки. Верхний ярус сплошной — между шконками вертолеты (деревянные щиты) лежат. И народу — как тараканов, плюнуть некуда. Кто-то пялится на меня, кому-то глубоко безразлично, заняты своим делом, читают, базарят… Молодежи немного, больше среднего возраста, тоже полуголые, в трусах или трико. Татуированы не густо, первая ходка, первая судимость.
Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое:
— Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда — базарить будем!
