– Именно! – поддержал, рассмеясь, предводитель, – ваша бабушка дает прекрасную иллюстрацию к тому трактату, который очень бы хорошо заставить послушать многих охотников совать руки, куда им не следует.
Но тогда и Юлия Семеновна в насмешку над собою сказала:
– Вот я потому все и вяжу чулки.
– И что же, – сказал князь, – вы по крайней мере наверно никому не делаете зла.
И, сказав это, он вышел, а я всю ночь чувствовал, что я нахожусь с такими наипрекраснейшими людьми, каких еще до сей поры не знал, и думал, что мне этого счастья уже довольно, и пора мне их освободить от себя, и надо уже идти и пострадать за те бетизы, которые наделал.
Во мне произошел переворот моих понятий.
С возбуждением сердечнейшего чувства я встал рано утром и, як взглянул на себя, так даже испугался, якiй сморщеноватый, и очи потухлы, и зубы обнаженны, и все дело дрянь. Кончено мое кавалерство: я старик! Скоро я увидал Юлию Семеновну н сейчас же ей сказал:
– Позвольте мне провязать один раз в вашем вязании!
Она же подала н удивилась, что я умею, а я ей сказал:
– Вот я теперь и буду это делать в память препочтенной вашей бабушки и кавалерственной дамы.
Она спросила:
– А то для чего вам?
А я отвечал:
– Не хочу больше подражать ничьим бетизам, я теперь в здешней жизни уже конченый.
Она улыбнулась и хотела взять в шутку, но я говорю:
– Это не шутка! Да и довольно мне ветры гонять. И еще я сказал, что я сильно тронут всем, что от нее добра видел, но не хочу более отягощать собою великодушие князя и прошу его предоставить меня моей участи.
Она на меня посмотрела и, вместо того чтобы оспаривать меня, сказала: «ваше теперешнее настроение так хорошо, что ему не надо препятствовать», и взялась переговорить за меня с князем, и тот подал мне руку, а другою рукою обнял меня и сказал:
– У вашего философа Сковороды есть одно прелестное замечание: «Цыпленок зачинается в яйце тогда, когда оно портится», вот и вы, я думаю, теперь не годитесь более для прежнего своего занятия, а зато в духе вашем поднимается лучшее.
Я отвечал:
– Может быть, может быть! – и больше с ним избегал говорить, потому что был тронут.
И так меня от них увезли и привезли прямо сюда в сумасшедший дом на испытание, которое в ту же минуту началось, ибо, чуть я переставил ногу через порог, как ко мне подошел человек в жестяной короне и, подставив мне ногу, ударил меня по затылку и закричал:
– Разве не видишь, кто я? Болван!
– Болван я, – отвечаю, – это верно, но вашего сана не постигаю.
А он отвечает:
– Я король Брындахлыст.
– Привет мой, ваше королевское величество!
Он сейчас же сдобрился и по макушке меня погладил.
– Это хорошо, – говорит, – я так люблю, – ты можешь считать себя в числе моих верноподданных.
А я посмотрел, что у него туфли на босу ногу и ноги синие, и отвечаю:
– Благодарю покорно, а что же это твои подданные плохо, верно, о твоем величестве думают: вон как у тебя ножки посинели?
– Да, – говорит, – брат, посинели…
А потом вздохнул и продолжал:
– Знаешь, это, однако, только тогда, когда бывает холодно, – тогда, брат, что делать… тогда ведь н мне бывает холодно. Да, – я не могу приказать, чтобы в моем царстве было иначе.
– Совершенно, – говорю, – правда!
– А вот то-то и есть! Приказываю, а так не выходит.
– Ну, не робей, брат: я тебе шерстяные чулки свяжу!
– Что ты!
– Верь честному слову.
– Сделай одолжение! Ведь у меня особая обязанность: я должен отлетать на болота и высиживать там цаплины яйца. Из них выйдет жар-птица!
И когда я ему связал чулки, он их надел и сказал:
– Ты нас согрел, и поелику сие нам приятно, мы жалуем тебя нашим лейб-вязальщиком и повелеваем обвязывать всех моих босых верноподданных.
И вот я уже много лет здесь живу и всеми любим, потому что, должно быть, я, знаете, дело делаю.
